Мишка

Мишка сидел в своей будке и скучал. Надоело все… Работа эта тупая, каша вместо зарплаты, прогулки в лес по праздникам, и полное отсутствие личной жизни. А ведь все могло быть иначе: блестящая карьера, бои без правил, легкодоступные подружки, охота, воля… Со жратвой, конечно, было бы туго. Но разве весь смысл только в еде?

Мимо прошагала ворона. Скосила умный глаз на будку и прыгнула к миске с кашей. Робко начала доставать из жижи лакомые куски. Забылась, расслабилась и пожадничала: как бабка-бабариха, натолкала полный клюв мяса. А оно валится на землю. А ворона спешит. Надо бы ее шугануть. А лень. Пусть привыкает, когда-нибудь привыкнет, и тогда…

Мишка сладко зевнул, обнажив пожелтевшие клыки. Он был уже стар, но фору молодым давал только так. Все эти оборзевшие лайки, которые любили нападать втроем на одного, да еще и сзади, получали от Миши неслабых пней и пендель вдогонку. Убегали с визгом, поджав хвосты. Мрази трусливые.

Оно понятно, при богатеньком хозяйчике живут. В теплых домиках, с личным сторожем, который подъедался тайком с собачьих харчей. Волки позорные. Вообразили себя крутыми.

Видел Мишка эту крутость: и его в детстве травили так, как травят малых медвежат на базе. Учат, блин. Мишка запомнил и хозяйчика, и его шестерок. Память у него хорошая, фотографическая. Уж если удастся свидеться на узкой дорожке – несдобровать ни человечку, ни его собачкам.

Шерсть у Мишки подстрижена коротко, под машинку. Морда здоровая, приплюснутая, в морщинах. Шея сразу переходит в плечи – никакой ошейник не подобрать к такой шее. Глаза янтарные, демонические, недобрые из-за нависших бровей. Был он метисом то ли шарпея, то ли Кане-Корсо. Мышцы крепкие, тугие, а тело — тяжелое, коренастое. Боялись его всей деревней, хотя пес ни разу никого толком и не укусил — берега не путал, и мазу правильную держал. Сколько раз к нему во двор ребятишки залезали, не для воровства, нет — из любопытства. Глупые, маленькие, проворные. Мишка буркнет, хвостом махнет и на другой бок перевалится. Шпингалеты ойкнут и заднюю врубят. Один только раз рявкнул он на полном серьезе, когда какой-то воробей в штанах на яблоню полез.

В своем саду, наверное, мамка не велит. Он и решил у соседей погеройствовать. Лезет, пыхтит, яблоки с дерева стряхивает. А Мишка внизу стоит и наблюдает чудесное представление. Малец начал спускаться потихоньку, довольный. Глянь, а Мишка ему с улыбочкой так:

— Здрасти!

Ну и обмочился пацаненок. И не только. Сидит на яблоне, орет благим матом, пузыри пускает. А ты не воруй! Мамка прибежала, увидела концерт дитенка своего, в обморок хлопнулась. Батя прискакал, за ружье схватился… Хорошо, хозяева Мишкины приехали вовремя. А то бы встречаться охраннику с архангелами, или еще с кем.

Что поделать, увели Мишку, шпингалета с дерева сняли. И таких лещей надавали родители своему отпрыску, мама не горюй, Мишка сам запереживал. У мальца жопка с кулачок, а ремень толщиной с батькину руку. Надолго запомнил свой поход постреленыш. Смешно…

Мишка вообще старался ни с кем отношений не портить и своих не позорить. Зачем? Когда хозяин ему ошейник надел — не возмущался, шел ровно, за поводок не дергал и руки не выкручивал. Ну, спокойнее так человеку, что нервы трепать лишний раз? Мишка, если надо, одной передней левой эту сбрую снимет, не поморщится. А так — правильный пес, на цепи, все дела. Хозяин по селу пойдет с ним на прогулку, встретит знакомых, закурит папироску, заведет серьезный разговор, так Миша не ноет, сядет в кружок к мужикам и слушает внимательно, переводя взгляд с одного на другого, вникает в беседу и не перебивает добрых людей попусту. За это уважают его в деревне, за немногословность и ум!

Иная шмакодявка тявкает целый день, надоест всем до смерти. Мишка мимо пройдет, зыркнет на нее — та и хвост подожмет. Сидит, глазенками –луп, луп, глядишь, и платьишко обмочила. Что за мода пошла, псин в платья рядить? Лучшая одежа — это шерсть родная, а не всякие там кружавчики, оборочки! Это все женщины, их вина!

К женскому населению Миша относился так себе. Рычать на них не рычал. И не кусал. Но и всерьез не воспринимал. Какая от них польза? Вот у хозяина все по делу. Дом, чтобы жить. Дровяник, чтобы дрова для обогрева хранить. Не может ведь он на снегу спать? Хотя один раз было. Но это он нечаянно ведь: шел, шел и устал. Миша ведь начеку — обогрел и облизал. Потом сам тоже… как-то немного устал. Захотелось прилечь, песню затянуть…

Так вот. Дровяник, чтобы греться. Баня, чтобы жарить в ней блох. Миша пробовал. Пяти минут не выдержал. А хозяин — ничего, гогочет. Поэтому у него блох нет, а у Миши нет-нет, да какая-нибудь тварь под мышку заберется.

И самое главное — будка для собаки. Это высшее звено, центровая постройка, апогей творчества! Не будет будки — капец всему двору, ибо следить за порядком — некому! Вот какой важный человек его хозяин!

А бабочки что? Несерьезный народ: клумбочки, грядочки, кустики, веточки, кошечки, собачки в платьицах, рукавчики, кружавчики, оборочки… У хозяина тоже есть своя. Наверное, для красоты держит. Кормит, холит, гладит по голове. А она ничего такая, ласковая, послушная, ко всяким командам приучена. Хозяин гаркнет: иди сюда. Так она бежит, в сторону не виляет. Главное, чтобы не разбаловалась, хрен потом в чувство приведешь.

Ну дык, а Мишка на что? Бабочка хозяйская ему миску с кашей несет, кланяется, приглашает. А Мишка не идет. Соблюдает суверенитет. Она краснеет, плачет:

— Сережа! Сережа! Миша не ест опять ничего!

Сережа прибегает, и Мишка — ать-два, как солдат — уже ест. Пусть она понимает, кто пахан в доме! Для женщин главное — знать свое место. В случае чего, чтобы их легко найти было, собрать в одну стаю и спрятать в безопасном месте. А то разбредутся, разбегутся, как куры, со своими собачками и шпингалетами в штанах! Непорядок! Хотя… Не слишком ли строг с этой дамочкой Мишка?

Как-никак, она его, голодного, истерзанного на улице подобрала. Она его поила и лечила. Потом вечерами присядет с ним рядом и гладит, гладит… У Мишки шкура дрожала, он ведь к такому обращению не привык. Не такая у него жизнь была в юности…

Он помнит, как забрали от мамки его, сосунка. Помнит, как уши обрезали и орали, когда лужу со страху напрудит. Помнит, как били ногами. И как из машины, огромной и черной, на снег выкинули. Как охотничек-работничек его в лесу заприметил и своими шавками травил… Он с тех пор ненавидит охотничков. И машины черные, огромные, квадратные, на шипастых колесах — ненавидит. Норовит наброситься и разорвать в клочья. И разорвал бы, да Серега не дает.

— Нее, браток, хоть и силен ты, да не по зубам тебе эти товарищи. Пристрелят — не вздрогнут. Им стрелять — одно удовольствие. Не от голодухи животину бьют, от скуки. Такие дела, парень.

Мишка с ним не спорил. Ждал. Он на этого хозяйчика свои виды имел, Сереге неведомые.

Зима опустилась на стылую землю в один день. Только вчера еще звенели тонким ледком лужицы, а голые деревья ежились от холода и дрожали тонкими ветвями на пронизывающем до нутра ветру. А потом в одну ночь упало на лес пушистое одеяло, теплое, толстое, уютное. И сразу все преобразилось вокруг. Стоят сосны как игрушечные, сахарной ватой обсыпанные, березки расправили плечики, хвастаясь новой шубкой. Заяц беляк письмена по целине чертит, а лисица-франтиха их читает, про себя что-то хитрой головой кумекает.

Тут и у Мишки заныло под ложечкой, заволновалась душа, запросила воли. А он готов: левой передней лапой ошейник снял и побежал трусцой, и ни одна лапа не заболела, все старческие хворобы как рукой сняло.

Воздух свежий, яблочный, собачьи легкие расправил, омолодил. Мишка хвостом вилял и в снегу валялся, как маленький. И вдруг… Страшный выстрел переполошил округу. Запах страшный, знакомый до боли, и лай собачий, многоголосый. Прут, прут охотнички. На лося пошли. Вечером ужин знатный готовится. Суки!

На поляну выметнулась, загребая длинными ногами пушистый снег, огромная корова-лосиха. Глаза бешеные, кровью налитые, дико вращаются, смерти страшась. А за ней легко, на гусеницах, стоя на подножках снегохода, вылетел всадник в знакомой рыжей шапке, до боли знакомой…

Миша в секунду решение принял, поперек дороги кинулся. Лихач со страху вильнул в сторону, кувырнулся с «бурана» в глубокий овраг, ружье на ветке оставив. Лежит на самом дне и от боли стонет.

Миша мягко подкрался к нему и в глаза смотрит.

— Ох, мать твою! Мишка, дуррак! Напугал! Урод! Свали нахрен отсюда, пока я тебе шкуру наизнанку не вывернул! Найда, Найда! Хан! Буян!

— Здравствуй, дружочек! Не узнал? А? А я тебя узнал, брат-корешок. Шапочка у тебя приметная. Запомнилась шапочка твоя.

Лицо у охотника от страха посерело. Глаза Мишкины вроде и собачьи, а вроде — не собачьи даже. Жутко смотрит. По-человечески.

— Мишка, отойди. Отойди. Прости меня за травлю, знаю, грех это. Мии-шка!

— Боишься, гад. Знаю, что боишься. А тогда, в девяносто седьмом, не боялся ведь? Охоту помнишь? Помнишь, по глазам вижу. Когда ты меня в спину расстрелял и в овражке неподалеку прикопал? Что, Володенька, страшно? А будет еще страшнее!

Мишка бросился охотнику на грудь и вонзил свои страшные клыки в открытую шею.

***

Мишка Корзухин, боец центровой бригады Лесогорской группировки, проснулся от собственного крика, весь мокрый от пота. Вокруг — тишина. Рядом на широкой постели похрапывает чуть слышно Люся, постоянная любовница и верная зазноба. Посмотрел на календарь. 21.12.1997. Потер волосатую грудь ручищей, провел заскорузлой ладонью по бритому затылку. Поднялся с кровати, прошел в ванную комнату, похожую на зал Эрмитажа. Глянул в зеркало: на него смотрел амбал со зверской мордой и налитыми кровью глазами.

— Красавец. Нечего сказать, — Корзухин тряхнул башкой, — надо же, и приснится такое.

Но ведь сон в руку. Завтра ждут его друзья-товарищи в охотничьем домике на дальней заимке. Погулять, перетереть кое-что, в баньке попариться. Володька соловьем разливался: «Приезжай да приезжай!»

А вот и нет. Знал теперь Мишка, на кого охотиться Володенька будет. И могилу свою знал теперь. И жизнь свою вторую, собачью, он пережил. Поделом ему. Знает бог, за что шельму метит! В первый раз в жизни Мишка неумело, робко перекрестился.

***

Павел с Натальей, как наследство от заграничного деда получили, решили в деревню родную съездить, попрощаться, могилы бабки Нюры да бабки Дарьи проведать. Дядя Филя еще по осени говорил:

— За сохранность не беспокойтесь. При часовне монах-отшельник живет, за кладбищем ухаживает, истово молится. Мишей зовут, здоровый такой, как бык. Но кроткий. Вы его не бойтесь. Он не каждому человеку на глаза кажется. Пост держит. Знатным бандюгой в свое время был. Теперь свои грехи отмаливает. Двадцать пять лет на коленях стоит. Вот вера у человека!

Конечно же, ни Павел, ни жена его монаха так и не увидели. Да и зачем тревожить божьего человека? У него — своя дорога, а у них — другая, извилистая и сложная.

—

Анна Лебедева