Так случилось, что Карина совсем не готова была к рождению дочери. Нет, пеленки-распашонки-коляска – кроватка — все было. А вот материнский инстинкт так и не появился. Отмучившись больше суток, да еще часа два пролежав, пока ее зашивали, Карина наотрез отказалась видеть ребенка. Нянечка заругалась, конечно:
— Ты что, девка, сдурела? А к груди как приучать будешь?
— Я не буду ЭТО кормить. Унесите, — Карина повернулась лицом к стене.
Девочка надрывала криком сердца мамочек, лежащих в палате. Одна из них, дородная, простоватая Люся, деловито отложив на койку своего сытого карапуза, протянула руки:
— Давайте мне, че уж, у меня молока, как у дойной коровы.
Девочка прильнула к Люсиной груди.
— Хоть в тишине посидим. Крикуха! – приговаривала Люся.
Женщины щебетали над своими грудничками, искоса поглядывая на Карину. Та, понимая, что ее осуждают, сделала вид, что ей все равно.
Карину охватывала настоящая злость, перемешанная с брезгливостью. Она и сама не понимала, откуда в ней такое отвращение к малышке: ведь ждала ее, вязала крошечные пинетки, разговаривала с дочкой, пока она была в животе, строила планы, мечтала. А тут одним разом – ненависть.
Она не могла простить ребенку боли, которую испытала из-за нее. Душила обида – почему так? Почему ОНА разрывала свою мать изнутри, убивала долго и мучительно. До сих пор больно пошевелиться. Через несколько дней за ними придет муж, радостный и счастливый… Мерзкие мужчины! Мерзкие, мерзкие… Как она их всех ненавидит!
Люся, накормив девочку, отдала ее нянечке. Вся палата молчала. Карина с трудом поднялась с койки и ушла в туалет. Там она разрыдалась. Почему она должна любить этого ребенка? Что за молчанка? Ну не хочет она сейчас видеть младенца, но это не значит, что она не будет ухаживать за ней! Переживет обиду, и тогда…
Пока Карина рыдала в туалете, мамочки галдели, обсуждая ее.
— Как жалко девочку, как жалко! – сокрушалась одна.
— Не мать, а ехидна, честное слово! – возмущалась другая.
— Надо главному врачу жалобу написать! Ведь именно такие мамаши губят детей – решительно сказала третья.
— Да все перемелится, — добродушно оборвала спор Люся, и в правду, похожая на большую вальяжную корову, — так у нас, у баб, бывает!
Молоденькая Иришка распахнула удивленные глаза:
— Да ладно… А! Я где-то читала – послеродовая депрессия.
— Вот именно, точно, — подтвердила Люся, у меня уже четвертое дитя, я знаю.
— А вы что, тоже ненавидели собственного малыша? – спросила Иришка.
— Еще как! Убить была готова. Хотите, расскажу?
Ошеломленные честностью Люси женщины согласились выслушать ее.
— Сама я из Заборья, ну вы знаете этот поселок, в сорока километрах отсюда. Деревня есть деревня – все на виду. Кто с кем слюбился, женился или развелся – все село знает. И про нас с Дмитрием все знали. Хороший, крепкий парень – мы с ним со школы дружили. И я – не из последних, вы не смотрите, не смотрите, это уж я в последние годы так раскабанела. А раньше – тростиночка. И модница – всякий ширпотреб не носила, и пахло от меня вкусно, хоть дома у мамы и коровы, и свиньи, и куры…
Гуляли мы с Димкой, гуляли… Ну, парень молодой, поцелуями от него не отделаешься. Уговорил, упросил, уломал – я и сдалась. Все сеновалы мы с этим Димкой облазили. Любовь!
В общем, догулялись до ручки – пузо на нос полезло. Мама моя Диму к стенке прижала. Дима не отпирался, куда там… Жениться, так жениться. Срок свадьбы назначили на декабрь. Это мама моя с умом так расчитала: чтобы я родила, пару месяцев с ребятенком отсидела, а уж потом и свадебку отметила. С грудным и крохотным – какая тут свадьба. По хорошему, конечно, лучше годик бы подождать, но мама сказала:
— Амба! Итак растянем, дальше некуда!
Так и порешили. Ждем. За ручку гуляем, сеновалы всячески обходим, какие уж тут сеновалы! Димка чует – взяла его теща в крутой оборот. Хана свободе, а он, дурачок, еще толком не нагулялся. В общем, испугался он ответственности. Струхнул. Я чувствую – охладел ко мне. Но виду не подаю: охладел, не охладел, поздно хвостом вилять – семья!
А Димка один раз после работы задержался с друзьями: пятница была, зарплату на пилораме дали. Я не волнуюсь, стараюсь на него особо своим пузом не напирать. Ну, думаю, выпьют немного, поболтают… Мимо дома не промахнется. Откуда мне было знать, что в ту пятницу затесалась в их мужскую компанию Лидка Смолина, известная шушера. В Питере она квартиру снимала, с хахалями крутила направо и налево, потому что красивая и нахальная была.
Ни дня не работала, мужики ее содержали. Приехала к родителям на выходные. Тоже странно, то нет ее в Заборье по два года кряду, то заявилась. Соскучилась, видите ли, по родителям. Так соскучилась, что тем же вечером пошла мужиков ловить. Ну и поймала: присела с ними, юбка до пупа, морда раскрашена, кольцо в пупке, б-р-р-р-р-р. Ей налили, она кобенится, губы кривит – такого не пью…
— А что ты пьешь? – мой дурак влез в разговор.
— Я пью мужскую любовь! – заявила, руку на коленку Димкину положила, смотрит зазывно.
И Димка, такой хороший, все на свете позабыл. Сучка хвостиком махнула – побеж-а-а-ал! Все выходные с ней по деревне хороводил. Мне сразу об этом и доложили. Люди рады стараться – даже не подумали, что нельзя ведь беременной такие вещи говорить! Я и обезножила сразу. Упала – лежу. Чувствую – разрывает меня изнутри, жжет огнем, будто не ребенок у меня там, а дракон огнедышащий – жрет меня живьем.
Исстрадалась я, девчонки, сил нет. В конце концов, родила девочку. Тощенькую, головастую, не дите, а лягушенка, честное слово. Мне ее показывают, а у меня и глаза не глядят на такое чудо-юдо. Понимаю, ребенок – богатырь, а тут… Папаша, думаю, не мог нормального человека смастерить, кобель! Я тут мучаюсь, а он со шмарой таскается – горя никакого. Обида меня захлестнула, я кричу:
— Уберите ее от меня! Уберите вон! Ненавижу, ненавижу!
Врачи девочку убрали. Потом на кормление принесли, так я отпихиваю ее от себя, как мяса кусок. А ведь детки все чувствуют, все! Моя девочка залилась таким горьким плачем, будто сказать хочет: что же ты, мама, за что же ты так меня возненавидела? И верите, во мне даже капелька жалости не ворохнулась, только еще больше меня трясет:
— Уберите! И больше не приносите никогда!
***
Вот так я выкаблучивалась целый день. Бабы мне объявили бойкот. Все на меня поглядывают, как на прокаженную. Осуждают, конечно. Перешептываются, митингуют. А я еще злее становлюсь – дите ненавижу, Димку ненавижу, врачей, баб в палате, себя, всех ненавижу. Лежу и думаю: сейчас встану и уйду отсюда. И пусть тут – как хотят. Мне этот младенец даром не нужен. И вот уже встаю, и бочком-бочком, к выходу из палаты шуршу.
— Лапушка, что же ты! Ты еле живая, на лице кровиночки нет, куда? – от соседней койки голос слышу.
Смотрю – женщина. Не так, чтобы молодая, пожилая уже. Ну это мне тогда казалось, а на самом деле женщине еще сорока не было.
— Вам какое дело, — говорю.
А у нее глаза такие – синь синью. И круги черные вокруг.
— Что у тебя страшное случилось, девочка? Ты не ври только – я все вижу. Даже понимаю, в чем дело. Тяжко тебе, чувствую. Присядь рядом, присядь, — и показывает мне на место на ее койке.
А я и не знаю даже, но ее голос ласковый так на меня подействовал… успокаивающе, что ли? Я присела. А она меня по руке гладит, гладит…
— Не горюй, лапочка. Все пройдет, все у тебя будет хорошо.
И я как разревусь. И все-все ей рассказала: что жених мне изменил, что не любит меня, что ребенок страшный, и как мне больно было, так больно, чуть Богу душу не отдала…
Ту женщину Еленой звали. Красивое имя – Елена Прекрасная. А лучше – Премудрая. Вот она меня выслушала внимательно, а сама все руку гладит, гладит…
— Послушай меня, девочка. Я уже немолода. И не замужем – не хотят мужчины на мне жениться. Хотя я всю жизнь мечтала семью иметь. И ребеночка хотела, спасу нет! А все не везло. Я ведь калечная. В детстве меня мотоциклист пьяный сбил, и всю жизнь хожу на костылях. Ну, думаю, не судьба мне замуж выйти. Бог с ним. Но сыночка рожу. Все равно! Сколько меня врачи ругали… Боялись, что умру, и дитя осиротеет.
Встретила я мужчину, младше меня, собой не очень красивый. Потому, наверное, и мной не побрезговал. И вот я забеременела. А кавалер мой, как живот увидел, так и сбежал. А я все девять месяцев в больнице пролежала. Только все равно счастливая была. И сейчас – счастливая. Мальчик родился, три кило, маленький, слабенький. Ну и что? Мы оба живы – и хорошо. Ничего не надо, лишь бы силы были вырастить его. Плевать на все трудности – ребенка Бог дает, слышишь? А парня своего прости – они глупые. Как дети. Никакой мужчина материнское счастье не заменит. Да еще и доченька: будет расти красавицей с русой косой, такой же красивой как ты.
Вот сказала мне эта женщина такие слова – я словно очнулась. Словно меня наизнанку вывернули. Больная, калечная, а не побоялась родить и любит своего сынка!
И вот к нам в палату опять целую тележку ребят прикатили. Моя молчит. Надежду, наверное, всякую потеряла. У меня сердце захолонуло от жалости. Беру ее на руки, к груди прикладываю… Она посмотрела на меня этак… мудро. Молчит. Я реветь не смею. Прижалась к лобику доченьки, целую, прощения прошу. И как-то у нас с ней все получилось. И радость на сердце, и счастье!
Кормлю свою Надюшку (Я ее Надеждой назвала), кошу глазом на Елену. А у нее беда, хоть плачь – молока в грудях-то и нет ни капли. Я ей и говорю: давай. Елена мне не отказала, дитя протянула мне. Голодный паренек был… А у Елены глаза светились от счастья.
Только к ночи нянечки забегали по коридору. Елене плохо стало. Увезли ее в другую палату.
— А ребенка куда? – спрашиваю. Все от меня отмахиваются. Я имя запомнила – Владимир. Тихонько, по стеночке, ползу. Ищу помещение, где маленькие живут. По крику шла. Кто-то там из деток надрывался. Иду, значит, мимо ихних боксов. Смотрю – Надюшка спит. А Володенька криком исходит. Я его – на руки, грудь даю. Сосет, молчит. Тепленький такой…
Ну, нянька, есстественно, меня из этого помещения чуть ли не метлой:
— Положь ребенка и иди отсюда! Пришла, понимаешь, тут коклюш с кишечной палочкой разводить!
А я про Елену все хочу спросить.
— Нет, — говорит, — больше Ленки. Дура чертова – сама померла и парня осиротила! Видишь, кричит как – свою долю сиротскую оплакивает! И не смотри, не смотри на меня так! На него скоро очередь выстроится. Знаешь, сколько бездетных мамок ждут, пока такой родится? И мамки – не чета тебе – богатые. Потому и не надейся к себе прибрать.
А я и правда, поглядывала. После нянечкиных слов у меня и сердце упало. Но держусь, боюсь молоко потерять. К выписке приготовилась – мама все приданое принесла. Настал день, когда нам с Надюшкой пришлось на белый свет выходить. Смотрю – народ меня встречает: и родители, и подружки, и девчата с работы. Обрадовалась. То, что Димки нет, расстроило, но я виду не подала. Не стоит такой человек моих печалей!
Целуют меня все, поздравляют. А я примечаю: в сторонке от нашей толпы мужчина в пальто стоит. На вид – старше меня лет на десять. Худой. В очках. Интеллигентный весь из себя. Рядом с ним – женщина пожилая, но в силе – выглядит хорошо, одета модно. Тоже – худенькая, видно – мать мужчины.
И тут выносят голубой сверток. Матерь Божья, мальчика выносят. А мамы нет! Я тут и догадалась, чей это сынок, Елены. Не выдержала, подбежала к ним:
— Спасибо вам за Лену, — к женщине обращаюсь, — хорошая она, — и рассказываю весь наш последний разговор.
Женщина оказалась мамой Лены. Добилась таки, чтобы никому Володеньку не отдавали. А мужчина – отец Володька. Оба заплакали. Мужчина Володьку к себе прижимает.
— Дайте пожалуйста, мне свой телефон и адрес. Буду вам помогать. Ну… хотя бы, — я так покраснела, — грудью кормить.
***
— И выкормила? – спросила Люсю Иришка.
Та загадочно улыбнулась.
— И выкормила. И вырастила, — помолчав, Люся пояснила, — я за отца Володьки замуж вышла. Он, оказывается, очень любил Елену. Она ведь, узнав о том, что Володьку ждет, взяла и пропала с горизонта. А Олег (его Олегом зовут) разыскивал Лену повсюду, и маму Елены нашел. А потом…
Сходились мы трудно – я деревенская, он – городской. Но дети наши так сдружились. Да и бабушка к обоим прикипела… В общем, теперь мой интеллигентный Олег в управление Лесхоза инженером устроился. Живем в селе, в своем доме. За Володькой и Наденькой Кирюшка родился, и вот эта мышка – позавчера. Ленуськой назвала. Папа обрадуется!
Короче, все образуется. Я это знаю. А вы, девоньки, отменяйте Каринке бойкот. Давайте-ка к ней внимание и понимание проявим – мало что у девки случилось. Пройдет.
***
Когда Карина вернулась, то удивилась: все женщины ей улыбались. По доброму. Без ехидства. Одна из них, юная Иришка, вдруг протянула Карине огромное красное яблоко. А большая Люся, заговорщицки подмигнув, сказала:
— Девчата, хотите, я вам веселые частушки спою?
***
Когда Карине принесли дочку, Люся ласково сказала ей:
— Отошло немного? Давай-ка, лапушка, попробуй сама свою красавицу покормить. Смотри, глазки какие умные – все понимает твоя девочка. Сейчас смотрит на тебя и спрашивает: «Как ты, мамочка моя милая? Не обижаешься? Полюби меня, пожалуйста!»
— Так и говорит? – спросила Карина.
— Так и говорит. Они, детки, когда рождаются, вроде как взрослые души. А потом все забывают. Я читала где-то.
Карина осторожно взяла на руки дочку. И вгляделась в ее глаза. И правда – мудрые. Взрослые. Все понимающие. Стало ужасно, невыносимо стыдно за свою ненависть. Захотелось расцеловать кроху.
— Ты давай, аккуратненько, приложи к груди, — прошептала Люся.
Карина так и сделала. Ребенок начал жадно сосать. И в душе Карины разлилось что-то горячее, спокойное, большое. Доброе.
— Странное ощущение, — она не отрывала взгляда с малышки.
— Это называется – любовь. А ты не верила… — улыбнулась Люся.
—
Автор: Анна Лебедева
Канал Фантазии на тему
Загрузка...
