Вокруг тишина и мрак. Да непростая тишина, а наполненная шорохами и звуками. Словно вся нечистая сила затаилась вокруг и наблюдает за Любой, следя за каждым ее шагом. Люба расправила плечи: чему быть, того не миновать. Шла с прямой спиной, как на эшафот. Иногда покрикивала, аукалась. В мозгу колотилась догадка: левее от Шиловского – Медвежья падь, сплошной бурелом. А Шурка – нервный, заполошный, в лесу плохо ориентируется. Дурак такой – в трех соснах пропадет. Нет у него внутреннего маячка – таким только дома сидеть, а не с ружьем по тайге шастать.
Скорее всего, запсиховал, метнулся влево и ухнул в овраг. Туда Любе и дорога. Ромка не такой. Сын в лесу, как рыба в воде. Не в Шуру. Так чему тут удивляться, он и не от Шуры. Уж и мать его это знала. Молчала только – нечего сор из избы выносить. Пятнадцать лет прожили – ничего. Свекровка сама к Шуре подошла как-то.
— Вот что, Любка, ты не брыкайся. Ты меня послушай. Чей бы бычок не потоптал, теленочек все равно нашим будет.
Люба, конечно, отмахиваться начала: да что вы, мама, такое говорите! Да стыда на вас нет!
— Так ведь не будет детишек-то у вас! Шурка в детстве свинкой переболел. Не будет детей-то. А ты – бабочка честная. Вижу. Пока еще молодая, роди, Люба! В городе своем найди кого, да и…
Люба с ней три недели не разговаривала. На выходных с Шуркой приедут (помочь-то надо родителям), так даже в ее сторону не смотрела – противно было.
К тому времени клюква подоспела. Обычно за ягодой со свекровкой ходили. Лягут на кочку, языки, что помело, треплются, а руки клюкву – в корзину. Потянешь за ниточку, и все бусики вытянешь. До чего ходкая ягода – красота. Ну, а так как со свекрухой бойкот и холодная война на почве ее глупости, Люба одна и пошла. Явилась на Михновское болото: что за ерунда? Пустота, будто корова языком слизала – нет клюквы.
Обратно возвращаться? То-то мамочка обрадуется.
— Что, — скажет, — без свекрухи у Любки руки крюхи?
Пошла на Шиловское. А вдруг там поберет хоть на туес? А страшновато одной. Неловко. Крест с детства на груди не носила, ни в Бога, ни в черта не верила – советский человек, все-таки. А все равно… как-то…
Однако пошла. А когда увидела Шиловское – так все страхи долой. Красным красно болото! Красень, будто кумач по мху! Ох, Люба упала на клюкву, прямо пожалела, что принесла немного тары. Матрешка – короб, а в нем туес, а в туеске – мешок еще, на всякий случай. Берет, берет, ягода – одна к одной, одна к одной!
— Ну и жадная ты, однако, бабочка! – голос над головой вдруг зарокотал.
— Ах, ты, господи! – Люба за сердце схватилась, — че пугать-то?
Глаза подняла – мужик. Оробела. Мужик незнакомый, нездешний. А вдруг что еще надумает?
Но мужик по виду не паскудливый, голова не обрита, одет добротно, даже с шиком городским. Глаза серьезные, умные. Видно – из начальства. Решил, наверное, от семьи, да от работы отдохнуть, рыбку поудить – озеро-то – вот! Любка краем глаза глянула: точно! Вон и ройки к берегу приторочены.
— Ты как все свое добро в деревню поволокешь? Не надорвешься? – спросил, а сам костер вроде-как налаживает.
— Своя ноша не тянет, — Люба ответила, — а вы с уловом нынче?
Мужик так на нее глазом сверкнул. А глаз у него погибельный, зеленый. И сам мужик из той породы, что… Ну актер просто. Больно на Штирлица похож.
— С уловом. Сейчас ухой будем угощаться. Богатая нынче уха! Под водочку.
— Спасибо, мужчина, обойдусь.
Разошлись. Любка клюкву гребет, мужик уху варит. И все у него дельно. И все у него в порядке. Одно непонятно. Махнул рукой так легонечко – костер чуть до небес не взмыл. А спичек – нет. Люба на секунду отвернулась, а у него уже котелок кипит. Чудеса! Вот как ягода Любе глаз застила – времени не замечает. А уже и дух такой запашистый – сил нет. И вроде сытая на болото отправилась, а аппетит разыгрался – спасу нет!
— Прошу вас, Любанька, к нашему огоньку! – приглашает, значит.
Откуда имя знает? Проговорилась, нет?
Уха наваристая. Жирок по поверхности плавает. Костерком пахнет. Рядышком чайник бухтит. Рыбак ей полный черпак ухи той налил, хлебца ноздреватого, круглого деревенского отрезал.
— Вкусно?
— Вкусно… как вас, товарищ, звать?
— Матвей Егорыч. Кушайте, кушайте. Коли водки не желаете, так я вас чаем напою. Наш чай, лесной, по женской части помогает, — ну и набухал Любе целую кружку.
Она пьет чай, и не понимает: что такое? Как и не чай вроде, а вино сладкое, горячее. Сладость в нем медовая, земляникой отдает, малиной пахнет и чуть-чуть болотным вереском. И от этого чая Люба как пьяная. Прям шальная какая-то. И щекам жарко, и в голове шумит, и что-то непонятное с нею делается. А мужик смотрит, смотрит глазом своим нахальным, зубы белые скалит, посмеивается. Но без ехидства – по доброму. Так от этого Любе хорошо стало, так хорошо! Она косынку с волос стянула…
— Волос у тебя хороший, как лен. И глаза красивые, как вода летом… — мужик к ней ближе придвигается, на ухо смелые слова шепчет, нашептывает, руками к груди Любиной тянется…
— А ведь ты меня напоил, Матвей Егорыч, — Любке бы мужику по морде вдарить, в ум привести, а она его шею обвила, — напоил ведь!
— Опоил, опоил, Люба, — хохочет Матвей, — пей, да жизни радуйся, пока страх глаза не застит. Эх ты, бабонька, птичка-невеличка. И пошто ты мужа своего непутевого любишь. Урод-а-а-а-а…
Любе сказать бы строго: с лица воду не пить. А она не говорит, как говорить, коли мужик чужой рот поцелуем залепил. И пахнет от него сосновой иголкой, озерной свежестью и дымом костровым…
В общем – согрешила тогда Люба. Да как согрешила – ни минуточки про мужа не подумала и не усовестилась даже. Как будто девка молодая, будто ни свекрови, ни свекра, ни отца, ни матушки у нее нет. Вот этот Матвейка есть, да озеро Шиловское берег вылизывает, да ее тайну бережет.
У опушки Матвей Любкины корзинки, да мешок, полный клюквы на землю сбросил. Жарко поцеловал на прощанье. От груди оторвал с трудом, сурово посмотрел на нее.
— Жадная ты, Любаша. Про жадность свою забудь. Плохо будет. Не люблю, когда жадные. Когда хватают больше, чем надо. Потому не жалую людей: бьют дичину без меры, от баловства, да хвастовства. И рыбу целыми машинами глушат, и грибы, и ягоды, и лес вырубают немеряно! И тебе наказываю: не хапай. В следующий раз увижу – не пощажу!
— Да кто ты, Матвей? – у Любы глаза с блюдце, и сердце тревожно забилось.
— Лесник. Пусть так и будет, — у Матвея вдруг лицо расплываться начало, мхом покрываться, глаза в точки превратились, и сам он раза в три выше стал.
А она смотрит на него, и… не боится. Только думает горестно:
«Отравил меня, нечистая сила, испортил, господи ты, боже мой» — и сознание потеряла.
Потом долго в больнице лежала. Не говорила – глазами только – луп-луп. И ведь выправилась. Болеть-то некогда – Ромка в пузе затолкался. И леса не боялась. Правда, мешками больше не гребла. А лесник… Поди, багульника нанюхалась, вот всякая ерунда и примерещилась.
***
Ромка вот тоже – вылитый Штирлиц. И глаз зеленый, и улыбка белозубая. По лесу не блуждает, сразу выход найдет. А вот ведь – городской. Не больно-то в лес рвется. В квартире удобнее, поди.
— Ау! Шура-а-а-а! – снова закричала. Тишина.
И вдруг прислушалась, тихо-тихо снизу откуда-то:
— У-у-у-у! Те-е-е-е!
Нашла, Слава Богу. Люба еще раз прокричала, и опять услышала ответ. На крик и пошла.
Шура лежал на дне оврага.
— Любка! Любанька, да как же это меня угораздило?
— Дурака кусок, вот и угораздило, — сурово сказала ему жена, аккуратно, по корневищам поваленной сосны спускаясь, — как тебя теперь отсюда вытаскивать буду, черт ты полосатый?
Она вытащила из рюкзака узелок, развязала его. Шура жадно пил, а потом так же жадно ел. Люба смотрела на него задумчиво и скорбно.
— Болит нога-то?
— Болит. Сильно болит. Как выбираться будем?
— Подмогу ждать. Нам самим отсюда не выбраться.
Шура озирался по сторонам.
— Жутко как-то, Люба.
— Ничего, за гусями бежать не жутко было.
Шура вздохнул прерывисто.
— И бежать жутко было. И зачем я, дурак, поперся? Дались мне эти гуси, дураку… — он чуть не плакал.
Вокруг стояла мертвая тишина, ни скрипа, ни шороха. Однако обоих не покидало чувство, будто кто-то смотрит на них сверху. Стоит там, на высоте, и смотрит.
Ночью ударил мороз. Шуру знобило. Люба поглядывала наверх и тайком качала головой, умоляла глазами, просила беззвучно: не надо.
— Что ты все туда смотришь? Что ты все туда смотришь, дура ты такая! – вскипел Шура.
Но жена, обычно кроткая и не скандальная, вдруг со всей силы размахнулась и ударила Шуру кулаком в нос.
— Молчи! Молчи! Не буди лихо! Не матерись в лесу! – яростным шепотом приговаривала она.
Что-то такое нехорошее в ее глазах было, что-то такое… Шура притих. А она укутала его пуховым платком. Муж положил ей голову на колени и, постанывая, задремал.
***
— Здравствуй, Люба, — Матвей Егорович очутился прямо перед ней.
Он все такой же молодой, и взгляд его зеленых глаз все такой же погибельный.
— Здравствуй, Матвей Егорович.
Ну что, пришла таки? – в его зрачках метались дьявольские огоньки.
— Пришла, — страха не было, лишь скорбное ожидание, — ты не трожь его, пожалуйста. Не со зла он. Дурак ведь.
Матвей прикурил от пальца цигарку, выпустил озорной дым прямо в лицо Любе.
— Да нужен мне больно твой дуралей. Я сына жду.
Сердце Любы пронзила жуткая тоска.
— Матвей Егорович, родной, хозяин ласковый, пощади парня. Он не знает тут ничего! Он в городе живет! Зачем?
Хозяин усмехнулся, на мгновение страшную личину показав, снова обернулся Матвеем.
— Не твое это бабье дело, в мои замыслы соваться. Вот мое слово отцовское – счастлив Роман будет. Он даже и не догадается, что к чему. Вон этого, — Матвей кивнул на спящего Шуру, — считал отцом и будет считать отцом. А теперь, Люба, отодвинься. Я твоего дурака наверх швырану.
***
Ромка с Иркой всех на уши подняли. Весь лес фонарями просветили. Так и есть – увидали и мать, и отца у оврага. Батька без сознания лежал. А рядом с матерью – мужик какой-то. Заохали, заахали, отца на носилки, мать обнимать! Участковый из соседнего села, да пара добровольных пожарных во все глаза на незнакомца глядят – не признают.
— Матвей Егорович, егерь из Сазоновского участка, здравствуйте, ребята! – мужик ласковый, но глаз у него сторожкий, недобрый.
— Спасибо ему, вытащил мужа, — причитает Люба, а сама бледная вся, через раз дышит.
— Да откуда ты тут объявился, мил человек? – удивляется участковый.
— Так ваш-то Степанович прошлой весной утоп, — говорят. Так на меня и этот участок навесили. Тяжко без подмоги. Дня мало, ночью шастаю, — ответил Матвей. У вас ребят молодых на примете нет? Оклад хороший. Жилье дают. Питание. Пенсия, опять же!
Мужик закурил самокрутку.
— Вон ты, например? Пойдешь в помощники? – он обратился к Ромке.
Тот растерялся, покраснел даже. Ирка насторожилась.
— Я в городе живу, и работа там…
— Сколько зарабатываешь?
— Так полтинник, — ответил Ромка Матвею.
— А у меня сотню будешь зашибать, — спокойно покуривая, сказал лесник.
И участковый, и пожарные, и Люба, и деревенские дружно присвистнули. Вот это работка! Тут можно и побегать!
Ирка уши торчком подняла, заволновалась.
— А мне что?
— Ира, дома поговорим, — нервно оборвал ее Ромка. Он уже мысленно оформлялся на работу, да и лесник ему нравился: нормальный, дельный мужик!
***
Пока Шурка в больнице валялся, да гусей проклинал, Рома уволился со старой работы и ушел в лесхоз. Поначалу сын частенько наведывался к матери, в город к жене. Отца проведывал. Шура любил, когда сын к нему в палату заходил: ему казалось, что Рома выше стал и даже в плечах раздался. И пахло от него дивно: сосновой живицей, хвоей и здоровым мужицким духом. Ирка, не выдерживая разлуки, собралась переезжать в деревню, да и строиться там: денег теперь хватало.
Правда, заминка вышла: тяжелая стала. С сюрпризом. Двойней забеременела. И смех, и грех! Пришлось маленько задержаться до родов.
А потом Ромка совсем одичал: раз в месяц являлся к жене и родителям. Уже Ирка детей родила, к свекрови переехала, чтобы почаще мужа видеть, а он, как чужой – погостит день, два. Ребятишек поцелует, да опять – в лес. Правда, деньги исправно отдавал в семью – Ирка их в конторе получала регулярно.
А у Любы болело сердце. Она стала совсем седая и плохо засыпала по ночам.
Чуяла беду.
Через три года участковый принес страшную весть: Матвей Егорович и Ромка утопли в Сосновском болоте – трясина там жуткая. Как ухнули – Бог знает. Только следователи около болота их снарягу нашли, да мешок с табаком Матвеев. Видно, переходили трясину по тропе: сначала молодой провалился, а потом тот, что постарше: спасать надумав, табак, чтобы не подмочить, выложил, сапоги снял, да куртку. Вот и…
Шуру разбил инсульт. Ирка выла и каталась по полу, пугая близнецов. А Люба смотрела в окно и помалкивала.
Не пожалел Хозяин Любино материнское сердце. Увел сына и от жены, и от детей. Сказать бы Ирке, несчастной, горемычной, что не вдова она, не вдова… Да как скажешь – тайна страшная, заветная, о семи замках… До поры, до времени знать девке этого ненадобно. Успеет еще слезами умыться, когда Рома за детьми явится.
—
Автор: Анна Лебедева
Канал Фантазии на тему
Загрузка...
