Утром 1 сентября 1812 года, ловко уходя от ударов кнута и не обращая внимание на ругань кучера, по московским улицам бежал пёс. Спина у него серая, грудь и живот белые, хвост — бубликом, настоящая сибирская лайка. Пёс бежал за дрожками, на которых, зажатый между кучером и полицейским офицером сидел хозяин собаки, Анри Домер, главный режиссёр Московского Императорского театра.
Главного режиссёра пробирал страх, тревожные мысли вертелись в голове. Он не понимал, за что его арестовали? Политикой он не занимался и даже не интересовался, газет не читал никаких, ни французских, ни русских, честно служил Мельпомене в её храме.
Дрожки подкатили к особняку, который реквизировал под тюрьму генерал-губернатор Москвы Фёдор Ростопчин. Охраняли его всего два полицейских — офицер внутри и рядовой снаружи.
***
К Москве приближалась победоносная французская армия, выиграв тяжелейшее сражение при Бородино.
В Москве беспокойно и тревожно. Генерал-губернатор грозился всех иностранцев, всех этих масонов, наверняка шпионов Наполеона, вывести на чистую воду и отправить в Сибирь. Грозился отправить четыреста иностранцев, но для ареста составил списки только на сорок человек. И, главное, абсолютно непонятно, чем руководствовался граф Ростопчин, составляя эти списки? Своей искренней нелюбовью к французам?
Анри Домера ввели в зал особняка, следом прошмыгнул пёс, залаял, завилял хвостом, попытался лизнуть лицо, тем самым выражая бурную радость от встречи с хозяином.
— А, это ты Шьенрюсс? А я думал: «На кого ругается кучер?»
Он потрепал пса по загривку. Эту собаку главному режиссёру Московского театра подарили благодарные поклонники два года назад. И он назвал её, не мудрствуя, Русской Собакой (Сhien russe).
Анри Домер огляделся. К нему подходили, здоровались. У окна сидел пожилой человек, почти старик, восточной наружности. Главный режиссёр знал его.
— Месье Хершони, — сказал Домер, — а вы что здесь делаете? Вы иудей и ни к какой армии принадлежать не можете, ни к французской, ни к русской, так?
— А я знаю, месье Домер? Один Творец видит, что в голове у этих русских!
— Русские невежественные люди, месье Домер, скорее всего они судили по фамилии и приняли его за итальянца.
Это сказал упитанный господин, подошедший к режиссёру.
— Вы, думаете, герр Беккер? А за кого вас приняли? У вас магазин, торгуете модным товаром и, вообще, вы немец.
— В армии Бонапарта есть и мои соплеменники.
— Но евреев в армии Наполеона нет.
— Кто знает? У Наполеона всякого сброда набрано. Не думаю, что они выясняли, когда набирали армию, где немец, а где еврей. В русской армии их точно нет, а во французской — всё возможно.
— И как вы думаете, что с нами сделают?
Беккер пожал плечами. К ним подошёл Ламираль, главный балетмейстер Московского театра, он слышал последний вопрос своего режиссёра.
— Сложно сказать, Анри. Вчера учителя месье Этьена и мелкого торговца месье Эро посадили в кибитку и отправили в Сибирь.
Домер посмотрел на свою сибирскую лайку, в Сибирь ему не хотелось.
— Вот так просто взяли и отправили, Луи?
— Да, Анри, вот так взяли и отправили.
— Всё это очень печально и сильно настораживает. А жена моя не знает, где я и что со мной. Она, наверное, с ума сходит от беспокойства.
Домер долго бродил по залу, что-то обдумывая, наконец, достал из кармана бумагу и карандаш, он решил писать письмо жене, попытаться успокоить её, а заодно и себя.
Но письмо полицейский офицер передавать отказался.
— Не велено, — на чистом французском языке сказал он.
Тогда Домер, вынул из кармана носовой платок, сделал из него узелок, вложил туда письмо, а сам узелок привязал к ошейнику собаки.
— Ну, выручай, дружок, ты хорошая собака и найдёшь дорогу домой.
Домер подвёл пса к двери и сказал полицейскому:
— Пёс хочет домой, надеюсь, что ему можно.
— Разумеется, месье, — сказал офицер и открыл дверь.
Домер подтолкнул собаку к выходу.
— Домой, Шьенрюсс, домой.
Пёс вышел на улицу и с сомнением посмотрел на хозяина.
— Домой, домой, — скомандовал Домер.
И пёс помчался назад к дому Домера, к его жене и сыну.
***
Весть о том, где находились несчастные арестованные, быстро распространилась по Москве, и к особняку потянулись жёны и другие родственники, принося им еду, матрасы и прочие необходимые вещи.
— Это всё благодаря вашей собаке, месье Домер, о нас узнали. И как вы догадались взять её с собой?
На второй день, утром, арестантам объявили, что они будут сегодня незамедлительно высланы из Москвы, причём высланы по воде.
Вечером заместитель московского полицмейстера объявил им приказ о посадке на судно.
— Господа, мой долг принуждает меня исполнить тягостную миссию, — хмуро сказал он, — но я исполню ее со всем уважением к вашему положению. Я должен вас предупредить в ваших же интересах, что офицер, отряженный сопровождать вас, получил самые строгие приказания. Так что не усугубляйте вашу участь, подавая повод обходиться с вами с самой большой суровостью.
Арестантов повели к реке. Повели сквозь толпу москвичей, которые выражали ярость и гнев по отношению к арестованным иноземцам.
— Что вы тут забыли, мусью? — кричали они. — В своей земле жрать нечего, к нам припёрлись, басурмане, и армию за собой притащили!
Парни и молодые мужики вызывали французов на драку.
— Их можно понять, — сказал Домер, — Бонапарт в нескольких верстах от Москвы. Кому хочется покидать своё жильё? Взять хотя бы нас. А придётся.
— Граф Ростопчин никак не мог добиться от дворян изъясняться на русском языке. Но пришёл наш великий император и все русские дворяне сразу же перешли на родной язык, потому что московская чернь изобьёт любого, кто заговорит на чужом языке.
— Для вас, месье Ламираль, может быть, император и великий, а для кого-то это чудовище, порождение кровавой Французской революции.
— Увы, месье Массон, мы прибыли в Россию по разным причинам. Вас, наверное, отправили в ссылку из-за фамилии. Ростопчин грозился избавить Россию от масонов. Почему вы, месье Массон, не любите Бонапарта?
— Я из Вандеи.
— Монархическая контрреволюция! Понятно. Но Бонапарт её не подавлял.
— Но поднялся на революционной волне!
На Москве-реке арестованных французов ожидала баржа. Полицейский офицер начал выкрикивать имена по бумажке, и названый переходил на баржу. Со стороны москвичей усилился шум от невнятных угроз и оскорблений. Заместитель московского полицмейстера демонстративно протянул руку Домеру и книготорговцу Аллару.
— Когда всё это закончится, господа, я обязательно посещу вашу лавку, месье Аллар, и приду на ваш спектакль, месье Домер.
На борту баржи оказались тридцать один француз, три швейцарца, пять немцев и один еврей. И ещё четыре женщины с детьми, которые решили добровольно отправиться в ссылку со своими мужьями.
Заместитель полицмейстера зачитал письмо от генерал-губернатора Москвы графа Ростопчина:
«Французы, ваш император сказал в своей прокламации, оглашенной в Париже: «Французы, вы много раз говорили мне, как сильно меня любите». И вы, дабы убедить своего государя в правдивости этих слов, непрестанно служили ему в нашем суровом климате, где холода соперничают с бедностью. Однако спокойствие города и ваше спасение настоятельно требуют вашего удаления. Русский народ, обычно такой великий и щедрый, готов перейти к крайностям. Дабы избавить его от пятна и не замарать его историю резней — слабым подобием вашего внутреннего сатанинского бешенства, я высылаю вас. Вы будете жить на берегах Волги, среди народа мирного и верного своим клятвам, который слишком сильно презирает вас, чтобы причинить вам зло. Вы на некоторое время оставите Европу и отправитесь в Азию. Перестаньте быть негодяями и станьте хорошими людьми. Превратитесь в добрых российских граждан из французских; будьте спокойны и покорны или же бойтесь сурового наказания; входите на барку, возвращайтесь и постарайтесь, чтобы она не превратилась в лодку Харона. Прощайте и счастливого пути».
— Харона? Он сказал: Харона? Перевозчика мёртвых? — забеспокоился Ламираль. — Нас что, намерены отвести подальше и утопить?
— У вас очень живое воображение, месье Ламираль, — сказал Беккер, — если бы хотели утопить, то утопили бы, а не устраивали бы этот спектакль.
— В вас говорит немецкая прагматичность, месье Беккер, но русские по темпераменту ближе к французам.
Баржа отчалила от берега и в глубоких сумерках пошла вниз по течению Москвы-реки. Вскоре первая русская столица растворилась во мраке ночи. Для более чем сорока невинных жертв франко-русской войны началось долгое путешествие, о продолжительности которого они не знали.
***
Шьенрюсс бежал по левому берегу Москвы-реки за баржей, которая увозила куда-то его хозяина. Ещё там, на пристани, пёс уловил запах хозяина, понял, что ему плохо, и помчался на выручку, оставив плачущую хозяйку и её маленького сына.
По городу бежать было тяжело, но, когда он проскочил Камер-Коллежский вал, стало проще — пошли поля. Пёс останавливался, ловил носом запах хозяина и летел дальше. Благо, что баржа двигалась медленно, и у Шьенрюсса появлялась возможность передохнуть и наловить в полях мышей, чтобы перекусить.
И где-то за Бронницами, когда баржа подошла ближе всего к берегу, Шьенрюсс рискнул и бросился в воду. Охрана заметила плывущую к судну собаку.
— Смотри, Егор, собака плывёт!
— К нам плывёт, — сказал Егор.
— Наверное, это французская собака кого-то из арестантов.
— Сама она на баржу не заберётся, помочь надо. Божья тварь.
— Да и французы наши — люди горемычные, а с собакой всё веселей.
Вскоре в трюм, где содержались французы, на Домера прыгнуло мокрое, пушистое и визжащее от счастья существо.
— Шьенрюсс, — обрадовался Домер, — как ты здесь оказался?
Пёс пришёлся кстати: весёлый, шаловливый и жизнерадостный, он внёс разнообразие в тоскливую обречённость безнадёжного плавания.
В Коломне пришли известия, что в Москву вошли войска Наполеона. Лица у русских злые, ругаются крепко вообще и на французов с их императором в частности.
В Рязани узнали, что Москва не только захвачена, но ещё и сгорела. У русских лица стали решительными и отрешённо-суровыми. Ссыльным французам разрешили сходить на берег. Они видели огромное количество русских, идущих на запад отбивать у неприятеля Москву, защищать Россию.
— Боюсь, что Бонапарту придётся туго, — задумчиво сказал Домер.
— Даже не сомневайтесь, месье, — мрачно произнёс Массон.
— Господи, что сейчас творится с нашими жёнами и детьми? Грабёж и насилие со стороны разъярённой солдатни.
— Вы правы, месье Домер, я сталкивался с революционной французской армией девятнадцать лет назад, почему моя семья и вынуждена была бежать в Россию.
— Увы, месье Массон, мы оказались в лучшем положении, чем наши близкие!
***
Дни тянулись за днями, осень вступала в свои права, холодало. Жёлтые опавшие листья колыхались на водной глади и кружились в водовороте от ударов вёслами по тёмной воде. Баржа медленно продвигалась к Волге. Шьенрюсс спал в ногах у Домера, согревая их, от этого согревалось всё тело несчастного главного режиссёра. Больше от переживаний, чем от холода и сырости, Домер слёг в горячке, и единственным лекарством были горячий чай и тепло тела его русской собаки.
В Касимове радостные русские сообщили, что Бонапарт оставил Москву и попытался прорваться к Киеву, произошло большое сражение под Малоярославцем. Французов погнали на запад.
— Если Наполеона погнали на запад, — недоумевали ссыльные, — то почему нас гонят на восток?
— Не поступило распоряжения генерал-губернатора Москвы отпустить нас, — пояснил Беккер, — вы же слышали, что граф Ростопчин восстанавливает Москву, ему не до нас.
По берегам реки образовался тонкий прозрачный лёд. Листья с деревьев облетели, снега ещё не было, шли бесконечные дожди. Сыро и холодно.
— Как же тяжело воевать солдатам при такой погоде: сырость и холод.
— При чём заметьте, месье Леруа, русские в своей стране, они привычны к такому климату. В Париже такая погода стоит зимой, а для русских это просто обычная дождливая осень.
—
Автор рассказа: Анатолий Гусев
Загрузка...
