Люся Караваева, Люсьен, как игриво называли ее поклонники, была потрясающе красива: природа откусила у кого-то немало, чтобы одарить Люську сверх меры. Подруги не могли понять, как одному человеку достался такой роскошный комплект: пышный бюст, длиннющие ноги, талия в шестьдесят два сантиметра (правда, особо ехидные замечали, что сверх стандарта перебор в целых два сантиметра). В общем, от одного вида Люськи у них пропадало настроение, а все прихорашивания теряли смысл. Подруги даны, как известно, чтобы делиться с ними тайнами, но у Люськи не было тайн. Совершенно. Поэтому подруги никак не могли влиять на Люську, ведь она шла по жизни так, как идёт по дорожке голый малыш – наивно бесстыже в своей естественности.
Более бесхитростного человека невозможно было представить, видимо, природа, отмеряя ей каштановые локоны, чувственные губы и серые раскосые глаза (знать, Орда скакала по прапрабабкам), решила сэкономить на уме и женской смекалке. Но взамен дала как бы «плюс», но он же и «минус» – темперамент.
Этот самый темперамент стал проявляться еще в старших классах — именно из-за него сбежали физрук и чертежник. Первый не вынес поддержек на коне и турнике, второй – так и не закончив преддипломную практику, взял академический отпуск и ушёл в армию, справедливо решив, что два года несвободы лучше восьми… Как только Люська перешла в десятый, на школьных дискотеках добровольно стал дежурить весь состав местного УВД, не столько для того, чтобы пресечь регулярные драки, вспыхивавшие из-за Люсьен, а, скорее, из-за желания прикоснуться к прекрасному.
Постепенно она стала местной знаменитостью небольшого провинциального города. Слухи множились и расползались, заставив Люськиного отца несколько раз применить неспортивные меры сдерживания сплетен. После отцовских драк и запоев с тоски, Люську закрывали дома, отправляли к дальним родственникам, грозили выдать замуж за ревнивого горца, но все предпринятые меры, если и усмиряли ее натуру, то ненадолго. Мать, наконец, смирилась и признала наличие у Люськи особого нрава – в ходе душевной беседы с соседкой, она так и сказала: «Ну, что поделаешь, если девка слаба на передок».
Прошел год, с широко распахнутыми глазами и теперь уже ничем не ограниченной любовью ко всему миру, Люська вышла из стен школы и сразу же наступила в богему.
Справедливо решив, что с такой красотой дорога ей если и не в модели, то хотя бы в секретарши, Люська стала готовиться. Для начала сделала шикарный маникюр и перманент, а мать нашла модную портниху, пошившую на Люську два умопомрачительных костюма: джинсовый и замшевый. Именно тогда, рассматривая себя в зеркала во весь рост, Люська поняла, что отныне она Люсьен!
В принципе, уже можно было искать место секретарши, но, оказалось, что печатание на машинке – это не хаотичное перебирание маникюром по клавишам, а вполне упорядоченный процесс. Увидев на заборе объявление об уроках машинописи, Люська попала к заезжему известному писателю, мужчине более, чем зрелому, но интересному. Между уроками Эдуард Валентинович повышал Люськин кругозор, рассказывая о нравах столичной творческой элиты, поил Люську вином, читал ей свои рассказы и пожирал глазами. Лето было жарким, и, как положено «богеме», мэтр пренебрегал условностями, расхаживая в простыне и рассказывая Люське о Древней Греции. Возможно, он воображал себя Сократом или Диогеном, но со стороны смотрелся скорее, как пожилой сатир. Однажды, распалившись рассказом о чувственных гетерах, он сорвал с себя покровы, и Люськина подготовка перешла на новый уровень…
Надо отдать должное Эдуарду Валентиновичу – он все-таки научил Люську печатать, причем достаточно хорошо, а уезжая, через своих знакомых нашел ей приличное место в бюро, обещая навсегда сохранить память об их встречах в своем сердце. Кстати сказать, именно сердце и стало причиной довольно быстрого отъезда маэстро из провинции – еще месяц-другой уроков, и оно могло бы не вынести огненных страстей.
Ах да, и он оставил Люське частичку «богемы» – изящный чайный сервиз из тончайшего китайского фарфора. Люська поставила его на самое видное место в комоде и ни от кого не скрывала, что это – знак большой любви известного человека.
Люська стала работать в машбюро военного училища и наверняка работа казалась бы ей очень скучной, если бы не обеды в офицерской столовой. Во-первых, она никогда не обедала одна, во-вторых, никогда не платила за обеды, а в-третьих, — эти обеды давали ей возможность планировать культурную программу на предстоящий вечер. Несколько лет подряд все неженатые офицеры соревновались за ее внимание, а на вечерах в Доме офицеров, подобно гусарам, делали ставки на то, кто пойдет провожать несравненную Люсьен.
Однако скоро военное училище расформировали, офицеров распределили по другим городам, а Люсьен перешла секретаршей на завод и съехала от родителей в ипотечную двушку, забрав с собой памятный сервиз. Она повзрослела, ее красота стала зрелой и еще более притягательной. То ли нрав ее слегка успокоился, то ли Люсьен стала умнее и научилась прятать «хвосты», но слухи о ее похождениях постепенно утихли. Конечно, Люське очень хотелось выйти замуж, но найти в маленьком городке подходящую партию было сложно. Да и сами потенциальные женихи как-то напряженно избегали матримониальной тематики, притворяясь, что не понимают ни намеков, ни прямых разговоров.
В один из обычных дней в Люськину приемную зашел коренастый, мрачный мужчина. Едва взглянув на Люську, он пробурчал, что ему назначено на девять и бесцеремонно прошел в директорскую. Люська, ошарашенная такой наглостью, а еще больше полным невниманием к ее прелестям, расстроилась. Она даже подошла к зеркалу, чтобы убедиться в своей неотразимости, поправила помаду и царственно уселась на свое место. Странно, но те полчаса, что незнакомец провел у директора, Люська никак не могла обрести душевное равновесие. Наконец, мужчина вышел, прошел мимо нее, буркнув под нос едва различимое «до свидания» — и всё. Люська потеряла покой. Пару дней она притворялась, что ей совершенно нет дела до каких-то там мужланов, все выходные просидела дома, выискивая у себя воображаемые изъяны и исправляя их масками, обертываниями и приседаниями.
В понедельник она сдалась и побежала в кадры. Полученная информация прояснила самое важное: устроившийся на завод инженер холост, его зовут Роман, он старше Люсьен на пять лет и приехал издалека. Этот скудный набор данных окрылил Люську. Никогда еще она сама не искала встреч и не пыталась выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Но теперь она делала все наоборот – тон помады стал нежнее, стрелки тоньше, юбки длиннее, а походка скромнее. Перемены в Люське заметило всё заводоуправление, правда, никто не связал их с приездом нового инженера, а кадровичка – милая, тихая старушка – уже давно забыла про неожиданные Люсины расспросы.
Сначала они стали случайно пересекаться на обедах, потом тайком переглядываться через стол, а иногда, когда все места были заняты, Роман подсаживался к Люське и молча ел, изредка поднимая на нее глаза. Люсьен боялась этого взгляда и одновременно очень хотела, чтобы этот непонятный мужчина смотрел на нее вот так, изучающе и даже как-то свысока. Временами на Люську нападало отчаяние, ведь Роман все больше и больше ей нравился, но их отношения дальше разговоров за столом так и не продвигались.
С каждым днем надежды на то, что Роман подойдет к ней и предложит встречаться, таяли, но как-то ближе к вечеру он зашел в приемную и молча положил на стол синюю бархатную коробочку. Люська едва нашла в себе силы протянуть руку и открыть подношение – в коробочке лежало золотое обучальное колечко. Люська ахнула и стала оседать в кресло, Роман неуклюже подхватил ее, и, вместо поцелуя, смешно ткнулся носом в ее шею, пахнувшую лавандой и корицей. Так все и решилось.
Они сыграли тихую свадьбу, на которой были лишь родители со стороны невесты и свидетели (Люськина подруга Наташа и приятель Романа, тоже из приезжих).
Жить стали в Люськиной квартире, и, что было там, за этими крепкими дверями, никто не знал, но Люська стала еще краше, глаза ее светились счастьем, да так, что только пышные ресницы не давали сиянию расплескаться вокруг. Роман обожал жену, ведь в ней сошлось всё, о чем он мечтал: легко и, как будто играя, она наводила дома уют, готовила и наглаживала ему рубашки… А темперамент… А что темперамент… Роман стал единственным, кто смог укротить его.
Однажды вечером, освободившись раньше мужа, Люська побежала домой, чтобы приготовить на ужин что-нибудь особенное. Подойдя к дверям, она увидела записку, торчащую из замочной скважины. Непонятно почему, но она сразу почувствовала беду, и, закусив от волнения губу, развернула неровно оторванный тетрадный лист. «Весь город знает, кто твоя жена. Она и сейчас наверняка с кем-нибудь путается, как и раньше. Горбатого могила исправит. Не веришь – спроси, откуда у нее китайский сервиз».
Войдя домой, Люська без сил уселась прямо на дорожку в прихожей. Не было ни слез, ни страха за свою сложившуюся жизнь, ничего. Внезапно выпрямившись, Люська подумала, что пусть уж Роман узнает о ее прошлом и уйдет сейчас, чем потом, когда у них появится ребенок. Она почувствовала решимость, встала, вышла на площадку и, захлопнув дверь, вставила записку на прежнее место.
Был теплый сентябрьский вечер, и Люська долго сидела на скамейке, вспоминая свою яркую, суматошную и беспутную юность. В сумке уже оттаяла курица, на улице стало совсем темно, но она, растеряв решимость, никак не могла собраться с духом.
Придя около восьми, она тихонько открыла дверь и вошла. На кухне горел свет, пахло жареной картошкой, а Роман, собирая на совок мельчайшие осколки, тщательно сметал с пола всё то, что осталось от старинного китайского сервиза. Увидев жену, он медленно подошел к ней, и, не выпуская из рук совка, нежно уткнулся лицом Люське в шею, вдыхая любимый аромат. Потом подошел к ведру и высыпал злополучные черепки. Падая на дно, они с нежным звоном рассыпались на еще более мелкие частички.
«К счастью!» — подумала Люся и с любовью взглянула на мужа.
Загрузка...
