Конец июня 1787 года выдался засушливым и жарким. Долгий летний день близился к концу, ветер совсем стих, словно уснул. Солнце клонилось к закату, под окном Прасковьиной гримёрной звонко заливался соловей. Жемчугова, уже одетая в роскошный костюм Элианы и готовая выйти на сцену, торопливо наносила на щёки румяна дрожащими нервными пальцами.
Сегодня был особый, волнительный вечер для графа Шереметева и актёров его театра – Кусковский театр посетила сама императрица. Пожалуй, никогда ещё Прасковью так не трясло перед выходом на сцену.
Певица привычно перекрестилась и шагнула из-за кулис в ярко освещённое хитросплетение изящных декораций. В миг, когда она выходила на сцену, Прасковья забывала всё вокруг. Она никогда не смотрела в зал: в эти моменты для неё не существовало зрителей, да и её самой, семнадцатилетней Прасковьи Жемчуговой, на сцене тоже не было – на сцене была бесстрашная, гордая и порывистая Элиана, готовая бороться за свою любовь с безжалостной судьбой.
Нежно вздыхали скрипки, звенело под сводами серебряное сопрано Жемчуговой, околдованные и очарованные зрители забывали, как дышать. Допев последнюю арию, Прасковья убежала за кулисы, но не успела она отдышаться, снять румяна и высокий, громоздкий, украшенный огромными перьями головной убор, как в гримёрную влетела взволнованная и испуганная танцовщица Татьяна Гранатова – её закадычная подруга:
– Параскева, государыня тебя кличет!
Прасковья не помнила, как выскочила из гримёрной, как взбежала по бесчисленным ступенькам в ложу Екатерины II. Опомнилась лишь, когда поцеловала мягкую, пухлую, белую, благоухающую дорогими духами руку.
– Сколько тебе лет, дитя?
– Семнадцать, – Прасковья нервно сглотнула и, наконец, осмелилась поднять глаза на императрицу. Взгляд девушки скользнул по бледному высокому лбу, пронзительным серо-голубым глазам, задержался на великолепной диадеме.
– Поёшь, чисто соловей. Возьми от меня за голос твой соловьиный, – Екатерина II сняла с руки драгоценный перстень с бриллиантом и протянула певице.
Девушка взяла подарок и, низко поклонившись, снова поцеловала белую, холёную, благоухающую руку.
– Ну, ступай, ступай.
***
Граф оторвался от сладких губ Прасковьи и накинул на обнажённую девушку лёгкое одеяло. Повернувшись на бок и подперев рукою голову, он долго любовался её точёным профилем и огромными карими глазами, ярко блестевшими в дрожащем, мягком свете свечей.
– Спой для меня! – неожиданно попросил Николай Петрович.
– Прямо здесь? Сейчас?
– Да.
Быстрая, ловкая, невообразимо прекрасная в расцвете своих семнадцати лет, она гибкой лаской выскользнула из-под одеяла, отбежала к окну, повернулась к нему и запела.
Тёплый свет свечей золотил обнажённое тело девушки, волосы тёмным водопадом игриво спадали с плеч. Граф много раз слышал серебряный голос Прасковьи, но никогда её пение не пронимало его так, как в эту незабываемую летнюю ночь – до слёз.
***
Прасковья вошла в высокую белокаменную церковь, привычно перекрестилась на иконы и низко поклонилась святым ликам. После изматывающей июльской духоты и доносящихся из каждого куста звонких птичьих трелей, в храме царили покой и прохлада. В это неурочное для молитвы время храм был пуст.
– Отпустите грехи, батюшка! – девушка подошла к худому, пожилому священнику с длинной седой бородой и молодым, гибким движением опустилась перед ним на колени.
– Исповедуйся: какой грех за тобой?
– Я живу в грехе. Я живу с мужчиной невенчанной…
– А чего не венчаетесь? Он что – женат?
– Нет, батюшка, холост, но он не может на мне жениться, хоть и любит меня. Просто не может…
Прасковья в слезах вышла из церкви. Виски ломило, голова её была пуста, возвращаться в усадьбу не хотелось, да и репетиций сегодня не было. Девушка направилась в самый далёкий, глухой уголок парка, в свою любимую беседку. Опустившись на прохладную беломраморную скамейку, певица зарыдала в голос, будучи уверенной, что в этом заповедном, уединённом уголке её никто не услышит.
Прасковья вспомнила тот далёкий весенний день, когда в дом её отца-кузнеца пришли незнакомые, богато одетые люди. Их всех, шестерых детей – Прасковью, её старшую сестру Матрёну и четверых старших братьев – заставили петь и танцевать перед незваными гостями. Отец Иван Степанович сказал испуганным и жавшимся по углам детям, что к ним приехали люди барина, и, если кто из них, детей, им приглянётся, то будет взят в барский дом и обучен пению и разным наукам.
Как же тринадцатилетняя Матрёна хотела уехать из родительского дома, как старалась понравиться, как крутилась перед приезжими, как стреляла глазами! А семилетняя Прасковья, наоборот, была тиха, испуганна и зажата, но стоило ей спеть коротенький грустный куплет, как участь её была решена. В тот мартовский день семилетняя девочка навсегда покинула отчий дом.
Ей было пятнадцать, когда на обычную вечернюю репетицию неожиданно пришёл молодой граф Шереметев. Как признавался потом сам граф, сначала он влюбился в её серебряный голос, и уже потом – в неё саму.
Спустя примерно год, в неполные шестнадцать, Прасковья стала любовницей Шереметева и вместо простенькой фамилии Ковалёва получила красивый и звучный сценический псевдоним – Жемчугова.
***
– Держи, Прасковьюшка! – граф протянул певице только что подписанную им вольную.
Девушка робко взяла, пробежала глазами по строчкам, и из её больших янтарных глаз неудержимо хлынули слёзы:
– Зачем? – она всхлипнула. – Зачем гонишь от себя?
Граф привлёк к себе любимую, обнял за плечи, сцеловал солёные слёзы со щёк:
– Я не гоню. Я просто хочу, чтобы ты была свободной. Твой отец, братья и сестра тоже получат вольные.
На следующий день граф с самого утра заперся в своём кабинете. К завтраку его не дождались, не дождались его и к обеду. Часы шли, а Шереметев не выходил из кабинета.
Николай Петрович со злостью изорвал в клочья очередное недописанное им письмо и бросил обрывки на пол. Пол кабинета уже был устлан клочьями белой бумаги, как Кусковский парк снегом зимой.
Он задумал небывалое, немыслимое – жениться на любимой женщине, без которой не мыслил своей жизни, жениться на бывшей крепостной. Вот только как выпросить у императрицы разрешение на этот скандальный брак, попирающий все законы высшего света? Чем её задобрить? Как объяснить свой, кажущийся сумасбродным, поступок? Какие найти слова?
Шереметев почти каждый день писал просительные письма императрице, а потом, не имея сил и мужества отправить их с посыльным, сжигал.
***
Николай Шереметев отодвинул недоеденный фазаний рулет и, откинувшись на спинку стула, в упор посмотрел на князя Андрея Щербатова. В небольшом уютном зале слышался лишь треск четырёх десятков свечей – по просьбе гостя, князь отпустил музыкантов, и ужинали они в тишине.
Несмотря на большую разницу в возрасте, эти два знатных аристократа давно дружили – оба они были заядлыми охотниками и театралами, и Щербатов зачастую наведывался к графу в Кусково как к себе домой – без приглашения, на правах закадычного друга.
В начале обеда, когда прислуга только расставляла блюда на огромном столе, граф Шереметев рассказал князю о своей беде – о том, что не может жениться на любимой женщине, обвенчаться с ней перед Богом.
Высокий, сухопарый князь Щербатов молча ел, изредка бросая задумчивые и грустные взгляды на закадычного друга. Он был одет по-домашнему, в поношенный зелёный мундир без золотого шитья и лацканов.
– Ты хочешь бросить вызов свету? – отодвинув пустую тарелку, наконец спросил Щербатов. – Живи с ней, но зачем жениться? Я тоже до женитьбы с крепостными девками шалил…
– Я просто хочу быть счастливым и хочу, чтобы счастлива была она. Прасковья очень набожна, ей тяжело жить в грехе, невенчанной. Ты же видел её…
– Жемчугова прекрасна, но жениться, причём тайно… Ты хоть представляешь, что будет, если государыня узнает о твоём тайном браке? О тайном браке с крепостной! Императрица не простит!..
– Прасковья больше не крепостная!
Щербатов, кажется, не услышал этих слов. Николай Петрович с отчаянием понял, что нет смысла предлагать князю стать свидетелем их тайного венчания с Прасковьей – всё равно откажет. Разочарование давним другом – его осторожностью, осмотрительностью, малодушием – острым когтем царапнуло душу.
***
Екатерина II умерла как-то внезапно. Однажды, ноябрьским утром 1796 года, граф Шереметев держал в руках официальное письмо из Петербурга, извещавшее его о смерти императрицы и о дате коронации нового государя, на которой ему необходимо было присутствовать.
Сердце против воли графа радостно запрыгало в груди: неумолимая императрица умерла, а Павел… с Павлом он сладит – новый император был его другом детства: часто они вместе носились по дворцу, пугая горничных, а однажды, балуясь с горящими свечами, чуть не сожгли драгоценную старинную портьеру.
Граф Шереметев понимал, что радоваться смерти государыни – большой грех, но ничего не мог с собой поделать.
Сияя улыбкой, он влетел в покои Жемчуговой:
– Прасковья, собирайся, на днях мы едем в Петербург!
Она повернула к нему бледное, исхудавшее, осунувшееся лицо и уронила пяльцы с вышивкой на колени. Шереметева резанула по сердцу бледность, подавленность и усталость любимой: три недели назад у Прасковьи случился выкидыш, от которого она пока не оправилась. Хуже всего, что Прасковья считала потерю ребёнка Божьей карой за свой грех прелюбодеяния, и переубедить её в этом было невозможно.
Жемчугова отложила вышивку, с трудом поднялась, подошла вплотную, вскинула на плечи графа бледные, тонкие, будто истаявшие руки, коснулась сухими, растрескавшимися губами его губ:
– Я готова ехать хоть сейчас. Куда угодно. Лишь бы с тобой.
– Прасковья! Императрица умерла.
Она вздрогнула, отстранилась от него, быстро, размашисто перекрестилась, повернувшись к иконам, прошептала коротенькую молитву.
– Прасковьюшка, – граф неслышными шагами подошёл к любимой, обнял её сзади за талию. – Я добьюсь разрешения на наш брак. – Мы с тобой обязательно обвенчаемся, обещаю!
***
После усадьбы Кусково – знакомой до последнего уголочка, привычной, уютной и родной, великолепный петербуржский Фонтанный дом показался огромным, пустым и холодным.
После переезда в Петербург Прасковья, ослабленная сырым, холодным климатом столицы, постоянно болела, а граф, получив от Павла I должность камергера, постоянно пропадал при дворе.
Николай Петрович не забыл об обещании, данном любимой – он просто ждал подходящей минуты. Неуравновешенный, вспыльчивый и подозрительный, император был полностью человеком настроения: он мог быть и необыкновенно великодушным, и страшным деспотом.
В тот жаркий августовский день 1797 года друзья детства впервые за долгое время остались наедине за шахматной доской. Павел I играл белыми, играл как всегда быстро, по наитию, не думая над ходами. Шереметев решил, что государь в хорошем расположении духа, и час пробил:
– Ваше Величество, позвольте попросить Вас о милости, – спрятав своего коня за пешку, осторожно начал Шереметев.
– Проси, Николай Петрович, проси, – не отрывая взгляд от доски, ответил самодержец.
– Дозвольте обвенчаться с девицей Прасковьей Жемчуговой, певицей моего театра…
Граф затаил дыхание. Секунды текли, вязкие, как мёд, а император всё не поднимал взгляда от доски. И это был плохой знак. Внезапно Павел I взмахнул рукой и смёл с доски все остававшиеся на ней фигуры:
Когда государь поднял взгляд на Шереметева, его лицо было бледным от гнева, глаза превратились в щёлки, тонкие губы нервно подрагивали:
– А чем тебе не невеста княжна Черкесская? А княжна Чернышёва чем не невеста? На крепостной девке вздумал жениться? Вон с глаз моих!
Николай Петрович, не помня себя, выбежал из зала.
Граф ничего не посмел сказать Прасковье – тяжело переболевшая воспалением лёгких певица недавно потеряла голос, врачи навсегда запретили ей петь, и теперь, лишённая любимого дела, Жемчугова день ото дня худела, бледнела и чахла.
Влюблённые затаились. Каждый вечер Шереметев спешил в свой Фонтанный дом, к любимой женщине. Он игнорировал выезды на охоту, богатые званые вечера, роскошные балы.
Иногда вечерами Прасковья пела для него – пела слабым, до неузнаваемости изменившимся голосом, а потом плакала от того, что петь, как раньше, уже не может.
Двенадцатого марта 1801 года, ещё до завтрака, слуги доложили графу, что его желает видеть князь Андрей Щербатов. Удивлённый Шереметев встретил гостя на пороге каминной залы. Старинный друг был бледен и страшно взволнован:
– Николай Петрович, государь скончался!
От неожиданности ноги графа отказались держать его, и он был вынужден прислониться к стене. Трижды перекрестившись, Шереметев поднял глаза на старинного друга:
– Ну, спешить мне теперь некуда, может, позавтракаешь со мной?
***
Перед графом на серебряном подносе лежало письмо императора Александра I, запечатанное алой сургучной печатью с витиеватой буквой «А». Две недели назад Шереметев послал императору письмо, прося разрешения на венчание с Жемчуговой. Сегодня утром пришёл ответ. Руки тряслись и дрожали, но он сломал сургуч и, закрыв от страха глаза, развернул листок, на котором была написана их с Прасковьей судьба.
Прочитав короткую молитву, Шереметев открыл глаза, взгляд его скользнул по строчкам. Письмо было коротким, от него на версту веяло холодной вежливостью: «…Вы вольны жениться, когда угодно и на ком пожелаете. Александр».
***
Поздним осенним вечером к одной из московских церквей подъехала неприметная чёрная карета. Первым из неё вышел высокий, хорошо сложенный человек в парадном мундире, поверх которого была надета щегольская длинная шуба. Он протянул руку, помогая выйти из кареты своей хрупкой спутнице. На женщине было белоснежное подвенечное платье, а поверх него – драгоценные меха.
Жених и невеста в сопровождении свидетелей – князя Андрея Щербатова и Татьяны Гранатовой – вошли в пустую, холодную церковь. Пожилой священник знал, кто перед ним, знал, какой путь пришлось пройти этому мужчине и этой женщине, чтобы сегодня назвать друг друга мужем и женой перед Богом и людьми.
Через несколько минут новобрачные обменялись кольцами, и в эту минуту на земле не было людей счастливее.
…Прасковья сбросила с себя одеяло, и теперь лежала обнажённой, осторожно поглаживая пальцами левой руки обручальное кольцо на правой:
– Я давно хотела тебе сказать… не решалась… у нас будет ребёнок. Я беременна, срок – месяца два.
Шереметев подхватил на руки жену и закружил, покрывая её лицо поцелуями. Мягкий свет свечей струился по лицу Прасковьи, она улыбалась и была прекрасна, как никогда…
И пусть им было отпущено не так много лет счастья, но история их любви переживёт века.
—
Автор рассказа: Наталия Матейчик