Папа грозно шевелил усами и играл мускулами, здороваясь с Борюсиком, мол, знай наших. Бабушка, оставаясь днем дома одна, запиралась на три замка и сидела тихо, как мышь. В общем – приготовились.
На деле все оказалось не так уж и страшно. Борюсик и Кузьмовочка были пьющими людьми, впадали иногда в глубокий запой, но вели себя прилично, не шумели и не дрались. И вообще были необыкновенно нежны друг с другом.
Утром мама варит кашу и слышит:
— Боренька, милый, беги, я тебя сейчас покормлю! – орет за стенкой ерихонской трубой Кузьмовочка.
— Бе-г-у-у-у, лечу, радость моя, — отвечает женушке «птенчик».
По улице идут, и Борюсик свою «радость» за локоток поддерживает бережно, чтобы, не дай Бог, не поскользнулась и ножку не сломала. А ножки там, сорок четвертого размера, на минуточку. И плечи широченные, мужские. Это ей мужа держать надо…
Кузьмовочка, когда трезвая, любила забегать к нам. Заходит: помада на губах, тапки драные на ногах, а в руке – папироска. Станет посерёд комнаты и «чирикает» с мамой о хозяйстве. Рецепты спрашивает. Мама диктует и молча терпит, что соседка курит прямо в гостиной, оставляя за собой стойкий, въедливый запах табака.
Я ее не любила. Пряталась в детской. Папа и бабушка – тоже старались смыться. Папа вообще ненавидел курящих женщин и смотреть спокойно на Кузьмовочку не мог. А той все по барабану, она чихать хотела на папу, на меня и на бабушку. Но Елену бесконечно уважала и прятала на наших антресолях трехлитровые банки с самогоном, чтобы «не смущать Боречку и не вводить в грех»
— Мама, пусть она больше сюда не ходит, — ныла я.
Но мама почему-то разрешала Кузьмовочке к нам заходить. И эта странная дружба длилась очень долго, пока Боренька не умер внезапно от сердечного приступа.
Похоронили мужичка, честь по чести. Оплакали. Поминки скромные отметили, все, кто, что мог, соседки принесли, и стол сносный накрыли. На вдову было страшно смотреть. Она как-то резко высохла и смотрела прямо перед собой ввалившимися глазами. К стопке даже не прикоснулась ни разу.
После смерти Бори Таня прожила всего полгода. Похоронили и ее.
Я, дура малолетняя, фыркнула:
— Ну вот, хоть ходить не будет, — за что получила от матери хорошую затрещину.
Прошло много лет, и я встала взрослой девицей. Однажды, приехав к маме в гости, за вечерним чаем, в прикуску с маминым фирменным «лаптем» я вдруг вспомнила про наших странных соседей. Вспомнила хорошим словом, потому что последние лет десять моих родителей совершенно измучили упыри, въехавшие в квартиру через пять лет после смерти Татьяны.
На дворе бушевали девяностые, и местный «князек» провернул свой удачный бизнес на покупке-обмене-продаже питерских квартир. Огромные коммуналки с потолками под четыре метра, населенные маргинальными личностями, шустрый делец менял на наши, небольшие, скромные, провинциальные «однушки» и «двушки». Вскоре целые кварталы были заселены такими личностями, что даже белым днем там нельзя было находиться.
И маме с папой «свезло». Вот теперь они поняли, что это такое – настоящие паразиты! И милиционеры руками разводили – ничего поделать не могли…
— Да уж, — согласилась мама, — день и ночь. Те – просто люди несчастные. Но какая любовь у них была, Анька, если бы ты только знала…
— Понимаю…
— Ой, ничего ты не понимаешь, — фыркнула мать.
Таня и Боря когда-то выросли вместе – их родители были такими же добрыми соседями в бараке. Таня, рослая и сильная девчонка, жалела маленького, болезненного Борю.
— Не жилец, — вздыхала про Борьку Танина мать.
Но мальчишка, вопреки невеселым прогнозам, все равно жил. Точнее, пытался выживать: на копейки мамки-уборщицы особо не разживешься. Картошка вареная, картошка жареная и пюре с постным маслом – вот такое меню. Врачи настоятельно рекомендовали кормить Борю печенкой и икрой. Ага. Конечно. У Бориной мамы этой икры было, прям, завались…
Но Боря все равно жил. Жил и дружил с Танькой. А та, словно батарейка, подпитывала его своей энергией. Они вместе бегали в керосинку, вместе обгрызали пухлый батон с разных концов, шатались по промбазам и ловили рыбу в быстрой реке, несущей свои студеные воды в дальнем краю, «не столь отдаленном». Колымские дети, вот и весь разговор.
Однажды по зимней поре ребята пошли «брать налима», жирнющего обитателя суровой реки. Уха из него – то, что необходимо для слабого организма Бори.
И угораздило паренька нырнуть в прорубь, вырубленную каким-то незадачливым растрепой. Растрепа ее вырубить – вырубил, а ельником прикрыть забыл. За ночь вода покрылась льдом, да еще и сверху припорошило. Не видно – будто и не было ничего.
Вроде бы и легонький Борька, а ухнул прямо в ледяную воду. И нырнул бы под толстую корку, на прожор коварной реке. Понесло бы течением Борю – поминай, как звали. Но Танька, сильная, мосластая Танька, ухватила мальчишку в последний момент крепко, никакими клещами не разогнешь ее стылые пальцы. Так и потащила на себе милого друга, как лошадь, пыхтя и фыркая от натуги.
Борька валялся в горячке целый месяц, и Таня навещала его каждый день. А спасенный пацан столбом стоял у окна – ждал.
Однажды Таня принесла другу редкий подарок – огромное, с голову младенца, желтое яблоко.
— На, поправляйся, задохлик. Горе мне с тобой, — так по-женски вздохнула она, скорбно, как ее мать, вольняшка, вздыхала порой, не смея ругнуть свою несчастную бабью долю.
— Где хоть раздобыла его, Таня? – спросил Боря.
— Ешь давай. Не разговаривай, — одернула мальчишку она по-взрослому.
Боря сбегал в буфет и выпросил у нянечки ножик. Разрезал яблоко пополам и вручил половину Тане.
— Я тебя никогда не забуду, Танька. Я… женюсь на тебе. Обещаю.
***
Жизнь развела детские сердца безжалостно и беспощадно. Борю увезли от Тани, даже не дав попрощаться: мать Борина скоропостижно скончалась, и парня без промедления отправили в Детский Дом. Так они потерялись.
Таня выросла и покинула северный край. Жизнь ее изрядно помотала и помучила: некрасивая, неуклюжая – женихи обходили мужиковатую Татьяну стороной. За годы труда дорожной рабочей Таня еще больше раздалась в плечах, и кожа ее выветрилась и загрубела, а голос, басистый, прокуренный вообще самых расхудалых кавалеров распугал. Так и жила, тихонько попивая водку в облезлой комнате общежития.
Откуда в Танином ящике появилось это письмо, никто так и не сказал. Хотя, ничего удивительного тут и нет: на зоне полно ухарей, готовых улучшить свои условия за счет передачек, привозимых глупыми бабами, поверившими в кудрявые любовные словечки, писанные знающими людишками.
Вот и в этом письмишке: Увидал вас один только раз, и забыть не могу навек! Но настал для меня ненастный час, и страдает в тюрьме человек…
И так – три страницы подряд. И стихами, и прозой. Танька маленькую ополовинила, и опять письмецо заново прочитала. И еще раз, слезой бумагу размочив. Глянула на обратный адрес: ИТК, номер такой-то… Сидоров Борис Петрович. Что-то кольнуло под сердцем: Сидоров. Борис. Петрович… Сидоров Борис…
Бегом в соседнюю комнату ломанулась Танька к Вере, соседке. Та на заочном училась, всяко у нее тетрадка и ручка найдется…
И полетели письма: от Тани в Вологодскую область, от Бори – в Ленинградскую. Правда, письма от Бориса утратили свою «кудрявость», и заговорили по-человечески: ни на кого сваливать вину не буду, сам дурак, натворил дел, сам и расхлебываю.
«Расхлебывать» осталось недолго, всего-то три года. Поженились, правда, там, в колонии, чтобы на свидания приезжать в полном праве Татьяна могла.
— Мы даже поссориться толком не можем, — кокетничала перед мамой Таня, — дураками обзовемся и миримся сразу. Он хороший, Боря мой. Добрый. Попиваем, правда. И гнезда толком свить не умеем – пропащие люди. Все равно, иной раз вспомню это яблоко, так на сердце тепло делается…
Мама достала из секретера пачку писем, перевязанную бечевкой.
— Вот, взяла себе. Читаю. Не Бог весть, что, но… Тепло от писем этих почему-то.
Я достала тетрадный замусоленный листок из потертого конверта. Знаю, что нельзя читать чужое… Но ведь нет людей на свете, что уж теперь…
«Привет, милая зазнобушка Танюшка! Пишет тебе твой Боря. Вот и настала вторая зима нашей с тобой канительной жизни.
Я все смотрю вокруг и думаю, что ты совсем замерзла в своих сапогах. Танечка, не надо мне собирать эти конфеты, и колбасу не ищи, а лучше купи себе теплые сапоги на меху. Не надо тратить на меня деньги. Я не могу их брать. Обойдусь, а в резине ходить нельзя женщине никогда.
Скорее бы выйти на волю, и увидеть тебя. А потом уехать вместе далеко. Днем я буду работать на стройке, а вечером — ловить рыбу. Вечерком мы сядем у костерка, и я сварю вкусную уху из налима или щуки или еще какой-нибудь рыбы.
Мы помолчим, и говорить ни о чем не будем. Нам и молчать хорошо.
Нету у нас с тобой денег, потому то мы бездумно жили, ну и ладно. И без денег люди живут – главное – вместе. И я тебя всю жизнь вспоминал, и нет никого для меня краше и добрее, чем ты, моя дорогая и единственная милая Таня…»
И правда, тепло…
—
Автор рассказа: Анна Лебедева
Канал Фантазии на тему
Загрузка...
