Лес вдали был прекрасен в своём жёлто-красном наряде и терял, терял его, леса светлели. С утра светило нежаркое осеннее солнце, после обеда налетела тучка и посыпал мелкий противный дождь, который ближе к вечеру превратился в крупный.
По полю сквозь дождь скакала кавалькада охотников в окружении гончих и борзых собак. Впереди кавалькады два всадника в офицерских мундирах Преображенского полка. Один из них показал на мокрые избы близлежащего села. И вот оно наполнилось лаем собак, конским храпом и топотом копыт.
Офицеры решили остановиться в избе, что стоит в середине села. На крыльцо вышел хозяин избы, поклонился.
— Как деревня называется? — звонким высоким голосом спросил один из офицеров.
— Подъёлки, а сейчас всё больше по церкви Покровским зовут.
— Покровское? Погляди, какое совпадение, Петечка, — сказал офицер, обращаясь к своему спутнику.
Мундир на груди у офицера волной вставал. «Девка», — определил крестьянин.
— А я живу в другом Покровском, что на Яузе. Не слышал?
— Нет, сударушка.
— Ну, хорошо. Помоги Науму расседлать лошадей. У вас переночуем. Князь Иван, — обратилась она к одному из своих спутников, — распределяй народ по избам, собак накорми.
Офицеры спешились. Их слуга, тоже в преображенском солдатском мундире, вместе с крестьянином повели трёх лошадей на скотный двор.
Офицеры взошли на крыльцо, зашли в сени. Посередине дверь, обитая рогожами — открыли её и вошли в избу. Вошедшие почти одного роста, первой вошла девушка.
— Здравствуйте, — звонко поздоровалась она.
На вошедших с изумлением смотрели две крестьянки: мать и дочь. Матери около сорока лет, дочери — лет шестнадцать.
— Проходите, гости дорогие, — сказала старшая женщина.
Обычное крестьянское жилище. Печь справа, полати от печи до противоположенной стены, потолка не было, вверх уходили стропила крыши, крытые соломой, вдоль стены широкие лавки, стол, маленькое окошко, затянутое бычьим пузырём, пол деревянный. Печь топили по-чёрному, так меньше дров надо. Две лучины в разных углах горели над плошками с водой, тускло освещая жилище, да мерцала лампадка в углу под образами.
К печи и бросились озябшие путники. От мокрой одежды повалил пар. Девушка сняла парик и треугольную шляпу, по плечам на преображенский мундир рассыпались светло-русые густые волосы. Она ловко собрала их вверх и перевязала салатовой лентой — волосы узкой прядью легли на правое плечо. Личико у девушки круглое, глаза большие, голубые, задорные.
— Ой, да вам в сухое надо переодеться, сударики. Какое же у вас всё грязное!
— Скакали, осень же на дворе, — пояснила девушка и добавила, —сейчас Наум одежду принесёт, переоденемся, хозяюшка.
— Кушать-то будете, сударушка? У нас только гречневая каша с молоком да печёные яблоки. Квас ещё.
Хозяйка вопросительно смотрела на девушку, понимая, что именно она главная в этой паре.
— Будем, хозяюшка. Правда, Петечка?
Петечка молча кивнул. Он тоже снял треуголку и парик, голова его оказалась коротко стриженная.
— Как величать тебя, госпожа?
— Елизавета.
— Я Акулина, а это моя дочь Авдотья, а хозяина моего, её отца, Власом звать.
Вошёл преображенец Наум, принёс перемётные сумы с сухой одеждой. За ним вошёл Влас и сел на приступки у печи, рядом с дверью. Это место хозяина дома, тут у него всякий инструмент хранится, тут он мастерит, что надо по дому.
Женщины загородились занавеской в пространстве между челом печи и противоположной стеной и помогали переодеться госпоже. Называлось это пространство «большухина половина», куда мужчина не мог зайти даже в великом гневе. Петя переоделся у печи — с помощью Наума — в рубашку, панталоны, башмаки, сходил на двор по нужде и полез на печь греться.
Елизавета вышла с большухиной половины одетая в белую рубашку и сарафан, села под иконами.
— Петечка, ты что же, есть не будешь?
— Буду, тётушка, — сонным голосом ответил с печи Петя.
Акулина развела огонь в печи, разогревала еду.
— Сколько же вам лет, сударушка?
— Восемнадцать.
— А мальчику?
— Тринадцать.
— Тринадцать? А не скажешь, какой высокий.
— Это он в дедушку, моего батюшку.
— Жив батюшка-то ваш?
— Нет, умер три года назад.
— А его?
— А его ещё раньше.
— А матери ваши?
— Его после его рождения, а моя в прошлом мае.
— Круглые сиротки, значить, — покачала головой крестьянка, жалея господ.
— Петя — самый родной мне человек, и ещё сестра его Наташа. Наташа тихоня, а с Петечкой у нас как душа одна. Сестра моя старшая Анюта в этом году в мае умерла, как и мама. И жених у меня в прошлом году помер. Маменька мне его сосватала, а сама убралась, и он за ней. Несчастливый год был. Есть ещё тётки, сёстры двоюродные, но это так…
Елизавета махнула рукой и скривила кислую рожицу.
Акулина кивнула в знак согласия и поставила на стол миску, наполненную гречневой кашей, залила горячим молоком, положила рядом деревянную ложку.
— Кушайте, сударушка.
— Спасибо, Акулина.
Елизавета принялась за еду.
— Сударь, — позвала Акулина, — слезайте с печи кушать.
В ответ ей молчание. Муж её поднялся на приступку, дотронулся рукой до парня.
— Сударь!
В ответ сонное бормотание.
— Спит сударик, — сказал Влас, — умаялся, должно.
— Ещё бы, — сказала Акулина, — болтаться по лесам и полям.
— Нет, мы привыкли, — возразила Елизавета, — как из Петербурга прошлой зимой приехали, так почти всё время на охоте. Нравится это Пете, да и мне тоже.
— А Санкт-Питербурх красивый город? — вылезла с языком Авдотья.
— Цыц, — со своего места цыкнул на дочь Влас, — не мешай гостье своими вопросами.
— А что такого, тятя?
— Она мне не мешает, — улыбнулась Елизавета, — Санкт-Петербург ещё строится. Построится, красивым будет. А что?
— Да так, — пожала плечом Авдотья.
— Чуть не увели нашу Дуняшу в этот самый Питер этой зимой, — вздохнул Влас. — Нет, — поправил он себя, — должно быть, в марте.
— Да что я, дура что ли, тятя? Да и как я вас с мамкой брошу?
— Да чуть не поддалась, — качал головой Влас.
— Так не далась же в обман.
— Сколько тебе лет, Дуняша? — спросила Елизавета.
— Шестнадцать.
— А что случилось? Расскажи.
Дуняша смутилась, покраснела:
— Был тут один сударик проездом, сманивал.
— Дорога-то у нас прямоезжая на Тверь — сказал Влас, — и в этот самый Питер. Много господ ездят. А девка-то у нас пригожая, вот и сманивают.
— Серебряные монетки давал, жемчуга да одежды парчовые сулил. Уговаривал с ним в Санкпитер уехать. Говорил: «Поедем со мной, Дуняша, госпожой будешь. В злато-серебре да в жемчугах, страх как пригожа будешь». Я как засмеюсь да говорю ему: «А я, сударь, без жемчугов и парчи разве не пригожа?»
— Насилу выпроводили, — сказала Акулина.
— Так натешился бы с дочкой, наигрался да выкинул где ни то под Питером в ближайший сугроб, — проговорил с глухой злобой Влас.
— Грозил выкупить её у господ Стрешневых, — сказала Акулина, — не дай Бог.
И перекрестилась на образа.
— А правда, что кто крестьянкой родился, тому госпожой не гоже быть? — спросила Дуняша. — Как Богу угодно, так и должно быть.
Елизавета неопределённо пожала плечами и ничего не сказала. Она так не думала. У её матери детство было босоногое и начало жизни вполне обыкновенное. А отец-то, да, высоко летал. И, поди ж ты, сошлись они и жили, ссорились, конечно, но жили. А как их с Анютой за глаза называют? В глаза-то боятся. А разве она виновата, что родители обвенчались через два года после её рождения? Обзывают портомойкиными выбл… Ох, она бы это слово запретила, будь её воля.
Елизавета не знала, что скоро она сама пойдёт по жизни с пастушком из-под Чернигова.
В избе повисло молчание. Елизавета его прервала, поинтересовалась:
— А что дочку замуж не отдадите?
— Да как отдашь, сударушка? — ответил Влас. — Примака надо брать. Кто нас с матерью в старости обиходить будет? У нас старшие-то сыновья, а младшие девки. Старшие-то дети поженились, своими семьями живут, а младшенькая Дуняша с нами останется. Надо, чтобы её муж здесь жил, примаком. А у нас на селе таких нету. Мы-то господ Стрешневых крестьяне. А в соседних сёлах, там другие господа. Кто ж мужика-то отдаст. Девку-то отдали бы.
— Ох, уж эта женская доля. У тебя есть кто на примете, Дуняша? — спросила Елизавета.
Дуняша потупила взор и прошептала:
— Есть. Аким из Всехсвятского.
— Это какой Аким? — спросил Влас со своего места.
— Тихоновых.
— Тихоновых? О! Отец-то его Иван и дед Тихон — люди работящие. Выбор-то хорош. И когда только успела? — удивился Влас.
Наум усмехнулся, он сидел на лавке напротив печи.
— Ближе-то жениха не было, там из Тушина или Щукина? — спросил Влас.
— Этот самый лучший.
— Аким-то знает? — улыбалась Елизавета.
— Он на меня тоже смотрел, — похвастала Дуня.
— Надо поженить их, — решительно сказала Елизавета и многозначительно посмотрела на Власа.
— Да как их поженить-то, сударушка? Сколь лет твоему Акиму?
— Семнадцать, должно быть, — неуверенно ответила Дуняша, — не знаю.
— И как их поженить? — недоумевал Влас. — У него другие господа, грузины. А нам с матерью надо, чтобы он здесь жил примаком, чтобы дочка, когда у нас сил не будет, за нами ходила.
— Так я скажу Ивану Родионовичу, чтобы он купил этого Акима у Арчиловны, и всё.
— И тебя послушают, сударушка? — недоверчиво спросил Влас.
— Послушают, — уверенно ответила Елизавета, — а Петю так тем более. Да, поженить их надо. Замужнюю-то не сманят. Жить-то дружно будете, Дуняша?
— Мы ж деревенские. Если кого полюбим, так тот навеки в сердце будет.
— Красиво сказано, — сказала Елизавета, — как в сказке.
— Только жизнь, она другая, — вздохнул Влас, — не сказочная.
С этим Елизавета была согласна. Даже ей жизнь сказкой не кажется.
Пора было укладываться спать. Влас, Акулина и Наум разлеглись по лавкам, Елизавета полезла на печку, а Дуняша на полати. Полати с печью рядом находятся, девушки долго ночью шептались и хихикали.
***
Утром господа встали бодрые, хорошо выспались. Их ждала выстиранная и высушенная у печки форма.
За завтраком Елизавета спросила своего спутника:
— Дальше куда, Петечка?
— Домой, по сестре что-то соскучился.
— Через Москву поедем?
— Нет, полями. Не хочу через Москву. Может быть, кого заловим по дороге.
— Хорошо, Петечка. Наум, найди князя Ивана Алексеевича, пусть он пошлёт кого-нибудь к Ивану Родионовичу Стрешневу и скажет ему, что я его видеть хочу во Всехсвятском у Дарьи Арчиловны.
Прощаясь, Елизавета выложила на стол серебряный рубль.
— Спасибо тебе, Акулина, и тебе, Влас. Как полное имя будет?
— Влас Афонин сын Михайлов.
— Михайлов? — Елизавета улыбнулась. — Тем легче запомнить.
Вышли господ провожать на крыльцо. Влас тронул Наума за плечо.
— Скажи, мил человек, барышня — это кто ж будет?
— Как кто? Великая княжна Елизавета Петровна.
— А паренёк?
— Государь наш, Пётр Алексеевич
— Господи Иисусе Христе, — с изумлением перекрестился Влас.
— Вот так вот.
— А почему Михайлов ей легче запомнить?
— Батюшка её, Пётр Алексеевич, так себя называл. И Елизавета Петровна так же себя называет — Михайлова.
Кавалькада тронулась в путь, великая княжна помахала рукой:
— Дуняша, на свадьбу обязательно приеду!
Окончание в следующей публикации>
—
Автор рассказа: Анатолий Гусев
Загрузка...
