Самой вредной, ядовитой старухой в селе была Елена Васильевна. Впрочем, вредной она, по утверждению ровесниц, была и смолоду, и в раннем детстве тоже. Вроде и плохого ничего не делала… Хорошего, конечно, тоже, но это и не всем дано — добрыми быть, но чтобы такими вредными, злоязычными! И по лицу ее было видно, что вредная и злая: губы в ниточку, брови нахмурены, колючий взгляд исподлобья…
— Как с утра увижу эту Елену, так весь день испорчен! — жаловались многие.
И уж настолько ее не любили, что многие годы никто в селе девочек не называл этим прекрасным, солнечным именем! Да, не было в селе Елен младше нее… Впрочем, и старше уже не было — самой Елене уже за семьдесят перевалило. И ведь вроде не делала она ничего особенного — просто плохой приметой было встретить ее. А уж если что скажет… Да, язык у нее был очень поганый, для каждого прохожего найдет мерзкое словечко.
— Да что говорить, вся ее семейка была такая! — судачили старухи. — Мать ее хотя бы вспомнить…
— Ой, ну по сравнению с матерью ее, Устиньей, и Ленка — ангел Божий! — возражали некоторые. — Уж та-то была чистая сатана! Детей бабкой Устей и после ее смерти пугали!
— А как хоронили-то ее, помнишь? Мужики могилу роют, роют, кто-то говорит: «Куда так глубоко, до Америки сейчас дороете!», а они смеются: «Так вылезет ведь!». Вроде и похороны, а плакать ― никто по ней не плакал. Василий только…
— Это да, уж мужик-то ее убивался… А чего убивался, ведь жизни же не давала!
— А вот и учитесь — таких-то и любят… Перед Ленкой вон и Степан ниже травы…
— Так будешь тут ниже! Ему стоит голову поднять, как она так его на все село славить начнет — вчуже тяжело слышать!
Да, как ни странно, была у Елены семья. Замуж она вышла поздно, уже годам к сорока — где найдешь охотника жить с такой-то! Уже когда она сама, наверно, смирилась со своим девичеством, появился этот Степа, мужик вроде неплохой, и даже помладше ее на несколько лет, вдовец. Женат он был в молодости, видимо, по большой любви, потому что когда жена его умерла, родив мертвого ребенка, долго жил один. Мужик он был справный, любая бы за него пошла, но нет, так и ходил бобылем, а потом ни с того ни с сего взял да и женился на Елене… И ладно бы пришлый был — нет, местный, знал про нее все! Тем более она и не скрывала своего дурного нрава: еще на свадьбе начала его грызть, ругать, обзывать… Другой бы плюнул да пошел своей дорогой, но он нет — сидел, усмехался, приговаривал: «Ну что ты, да ладно тебе…» Вот тебе и «что»…
Хотя что, собственно? Жили, как и все на селе: работа, огород, хозяйство. Дочку даже родили, Татьяну! Девочка вся в отца получилась — тихая, улыбчивая, рыхлая… Оно и хорошо, что не в мать — может, хоть на ней оборвется это «сатанинское семя»!
Терпели родные от Елены по полной. Степан в своем доме жил, как бедный родственник, которого и выгнать не получается, и терпеть нет сил. А уж откуда сам Степан силы брал терпеть все это — неизвестно. Причем позорить его супружница любила на все село — громко и откровенно. Целый день только и слышно из их дома:
— Навязался на мою голову! Жила — не тужила, нет, нанесло счастье! Ну где еще такого найдешь? Сидит, в телевизор уставился! Ждешь, когда голых девок покажут? Дурак старый, совсем ополоумел! Хоть людей бы постыдился!
— Так это же футбол… — пытался урезонить женку Степан.
— Ну да, самое милое дело — смотреть, как здоровые мужики бегают, мяч пинают! Для тебя бы и для самого такое-то дело… Да нет, милый, не умеешь шить золотом — куй молотом, иди-ка делом займись, воды натаскай!
— Иду, иду, уймись, пожалуйста, — вот и все, что позволял себе ответить сварливой бабе ее смирный муж. Но и этого было для нее достаточно!
— Я тебе уймусь! Я тебя самого так уйму, так уйму, что сам побежишь, не хуже этих футбольщиков. А то смотрит он сидит…
И так по нескольку раз в день… Сидит Степан — плохо. Воды натаскает — медленно, и ведра не полные, и вода грязная, и вообще все расплескал. Дров наколол — шумно. Скотину накормил — не досыта. С кем-то остановился, словом перемолвился — ясно, про жену слухи разводит, жалуется…
Не легче жилось и дочке. Тридцать лет, а все не замужем, потому что какое там! Из себя она была девушка симпатичная, но при такой-то матушке… Еще ребенком на пять минут из школы задержится — Елена уже бежит встречать с веником, а то и с веревкой, начинает учить и славить прямо на улице:
— Догуляешься ты у меня! Вся в отца пошла — пилось бы да елось, и работа бы на ум не шла!
— Да мама, я же не сама, нас задержали! — плаксиво отмахивалась дочь.
— А вот я тебя подгоню, заразыньку! Я тебе покажу, как задерживают! — еще больше расходилась мать.
Вышла Таня в возраст, школу окончила. Ни о какой дальнейшей учебе, само собой, и речи не шло. Так бы и отпустила Елена дочку! Та и не думала говорить, что хочет уехать куда-то, чему-то учиться, а мать уже голосила на все село:
— Знаем мы, чему там в городах ваших учат! Ваши пусть едут, возвращаются с полными подолами наук этих. А ты сиди вон, и дома работы хватает! Захочешь — так и здесь нагуляешь…
Татьяна такого и хотеть не смела. Исправно работала на ферме и дома, в свободное время носа на улицу не казала. Почему — никто и не спрашивал, сами знали. Впрочем, даже покорностью было Елене Васильевне не угодить! Сидит дочь дома — мать начинает ее грызть:
— Ну и что ты сидишь, квашня? Или хочешь, как я, в девках до сорока годков досидеть, а потом вот за такого, как батюшка твой, замуж выйти? Ну сиди, сиди, пока всех парней разберут…
— То есть… Мне можно пойти погулять? — удивлялась Таня.
— А что нет-то? Или ты хуже всех на деревне, что ли? Оденься да иди! А то сидит целый день, смотреть на тебя тошно!
Таня, не веря своему счастью, несмело одевалась… хотя и особых нарядов не было, ведь без одобрения матери она и платочка купить не могла, даже когда свои деньги зарабатывать стала… То есть своими-то они не были — все равно матери отдавать надо было. Но пока молодая была ― все на ней хорошо смотрелось! А сверстники любили над ней подшутить, все ведь знали, как с ее матерью жить… И сама Татьяна знала, потому задерживаться на танцах, на гулянках не смела. Да и о том знала, что стоит ей хоть чуть-чуть ожить, с теми посмеяться, с кем-нибудь о встрече договориться, как настроение Елены Васильевны менялось, и она опять встречала дочку чуть не с кулаками:
— Что, нагулялась?! Набегалась! Когда приплода-то ждать, позорница? Вся в отца-то пошла, вот уж порода-то бесстыжая… — и пойдет, и пойдет срамить родную дочь! Ну а потом и на мужа перекинется. А Татьяна опять засядет дома — с вязанием.
После двадцати пяти лет, когда все подружки уже замуж повыходили, она и на материны выпроваживания внимания не обращала. Заведет Елена свое:
— Сидишь, квашня? Шла бы хоть бока-то растрясла!
А куда в селе ходить? Да и неохота уже! Брала книжку или журнал, садилась за домом, читала — вроде и приказ мамин выполнила, и не загуляла! Елена, понятно, видела ее в окошко — раз посмотрит, два, потом душа не выдержит, выскочит и начнет:
— Сидит, роман читает! Учится, как с мужиками загуливать! Ученая вся! Читай-читай, зачитаешься — в кармане не досчитаешься! Ослепнешь, читавши ― я тебя нянчить не буду!
И пойдет, и пойдет… Раньше такое на потеху было людям, но уже привыкли, какая потеха — раздражали эти крики. Но редко кто осмеливался крикнуть, чтоб заткнулась — знали, что дочку-то в покое оставит, а вот на крикнувшего перекинется, и достанется там всему его роду до седьмого колена…
Хотя, если честно, ученых людей Елена уважала. Выражалось это в том, что Степану позволялось поговорить иногда вечерами только с соседом, учителем. Недолго, конечно, но все-таки… Да и какие у них там разговоры! Порой учитель этот, пожилой, одинокий человек, наслушавшись Елениных «концертов» говорил:
— Удивляюсь я, Степан Маркович, вашему терпению…
— Да что там! Ее все равно не переорешь, так я уж лучше стерплю, смолчу — она и уймется. А когда-нибудь, — решительно сдвигал он брови, — скажу ей все-таки! Так и скажу: «Чего ты меня грызешь, Елена? Что же ты ни мне, ни себе жизни-то спокойной не даешь? Ведь ни дня мирного не было у нас!» Да, так вот и скажу, и будь уж что будет.
А было так, что умерла Елена Васильевна… Не болела, ничего, просто с вечера почувствовала себя нехорошо, легла спать пораньше, а утром не проснулась. Схоронили ее хорошо, без шуток, и на поминках у каждого доброе слово о ней нашлось — и хозяйка мол, и мать… Строгая, но заботливая ведь!
— Хоть и Татьяна теперь замуж, может, выйдет… И Степан вздохнет спокойно, — шептались люди, расходясь с поминок.
Степан, оплакав жену, вышел через несколько дней как раньше — посидеть вечером у своего забора. Но не как обычно сидел, на закат любуясь, а уронив голову, понурившись, а может, и слезы утирая… Учитель все же подошел сочувствие выразить:
— Ну что вы, Степан Маркович! Не убивайтесь так. Такая уж жизнь…
— Вот тебе и жизнь, — вздохнул вдовец. — Жили ведь жили… Слушал я ее, слушал… А сам ведь так и не сказал, чего хотел! Не успел…
— Да ладно, что уж теперь… Может, и лучше, что не сказали? — положил ему руку на плечо учитель. Но Степан не заметил этого, не услышал его слов:
— А сказать я ей хотел, что вот возвращаюсь домой и знаю, что выругает она меня… а может, и не выругает, это уж как получится. Но ведь ждет же! — и он бессильно махнул рукой. — И не успел. Не сказал…
—
Автор: Филомена
Загрузка...
