Соседские девчонки гурьбой пробежали мимо забора. Услышав нашу ругань (а мы с мужем ругаемся, прям, с упоением, по-итальянски), застыли на месте и стайкой воробушков повскакивали на бревна, приготовленные на дрова. Навострили уши, округлили глазенки, ничего не понимают: кто кого убивает: дядя Митя тетю Нюру, или наоборот, тетя Нюра дядю Митю.
Муж, весь злющий и всклокоченный, в сердцах хлопнув дверью, выскочил на улицу – охолонуть. Девчата беспокоятся:
— Дядь Мить, у вас все в порядке?
Муж, сделав страдальческое лицо, пожаловался:
— Неа. Тетка Нюрка надо мной издевается. Все нервы истрепала.
— Да-а-а? – Маня, младшенькая Сашкина внучка, несмело подходит к забору, — ты, наверное, чего-то набедокурил?
— Неа, сокрушенно качает головой супруг, я чист, как белорусские росы. Это тетке Нюрке весело мне плешь выедать.
Маня младшенькая, Ксюшка средняя, Ляля и Варя старшенькие, сочувственно посмотрели на «проеденную насквозь» дяди Митину плешь. Потом шустрая стайка слетела с бревен куда-то. Через несколько минут Маня маленькая возвращается с полным подолом. Она сосредоточенно пыхтя, стучится в нашу калитку. Подол платьишка задран так, что торчат ее цветастые трусишки. В подоле – полный килограмм зеленых кислых яблок.
— Дядя Митя, на! Поточи зубки. Легче станет, — говорит она моему мужу, важно пересыпая содержимое подола в предварительно оттопыренную рубаху дяди Мити.
От сердца оторвала. Не жадная. Митя сердечно Маню благодарит и просит немного подождать. Через минуту возвращается с полным пакетом конфет, шоколадных, дорогих, к чаю купленных. Загружает Манечку по-полной. Та с визгом восхищения – фырх – уносится прочь.
А мы ругаемся снова. Не потому что, конфет мне жалко, а потому что, объедятся девки сладостей до колик в животе, и что потом? Совсем из ума мужик выжил! Ну совсем!
Мне нравится наблюдать за детьми. Их нынче в деревне много! Четвертое поколение зародилось перед нашими глазами, и последнее – самое многочисленное. Правда, мальчишек мало, зато девочек сколько! И все такие дружные, весело смотреть! Парни из-за малой численности своей загнаны девками под каблук. То и дело, мимо забора скрипит тачка, запряженная четверкой белоголовых пацанов. В тачке – четверка девчат, Сашкиных внучек. Манька младшая грубым басом рычит:
— Н-но, пошли! Прямо! Прямо! Н-но!
Мальчишки пыхтят от натуги, но едут упрямо. Манька цокает и так по особенному, по мужицки причмокивает, дергая «вожжи», что даже позавидуешь такой удали молодецкой – прирожденный ямщик!
Где-то в метрах ста, у силосной ямы, «лошади» пошли рысью, «карета» переворачивается, ездоки опрокидываются наземь, и слышен басовитый рев – Маньку, поди, зашибло. Ревет она недолго, здесь мамок-нянек нет. Никому ее рыдания не нужны. И вот, все восемь воробьев возращаются обратно, волоча за собой телегу со сломанным колесом. Раненая Маня ползет сзади с прислюнявленными листьями подорожника на обеих коленках, и даже на лбу.
— Ты где это, Манечка, так пострадала? – спрашиваем.
— В аварии, — докладывает пострадавшая и жалуется, показывая ободранные локотки:
— Везде прилепилось, а здесь не прилепилось.
Я иду доставать аптечку с перекисью и зеленкой. Бабушка Мани на работе до трех. Надо бы ребенку помочь. Обрабатываем злосчастные ребячьи конечности, стараясь не переборщить с бинтами, а то впечатлительная бабка Мани со вздохом: «Ты меня в гроб вгонишь» упадет в глубокий обморок.
Маня утирает нос, получает конфетину и убегает догонять сестер и мальчишек. Там сейчас будет происходить «ремонт» и «шиномонтаж», благо дедушка пацанов рубит фишку в этом деле. Глядишь, к вечеру карету восстановят.
А мы с мужем радуемся: до чего хорошо! Никаких айфонов этим детям не надо. И бегают все босиком по дорожной пыли, после дождя играя в «бабка дедку засоси». По уши забираются в дорожную грязь, до колен испачкав ножки, ждут, когда грязюка высохнет, превратясь в «сапоги».
И мы так тоже делали. И аппетит у нас в деревне был такой же зверский, как у этих детей. Даже лакомства на «зубок» ничуть не изменились. Бабушка Валя сушит в печки тонкие соленые сухарики. Чтобы хрустели. Перед подачей поливает их постным маслом и ставит блюдо на стол. Красота и вкуснота. Если не хватит, девки подзаправятся на соседском огороде первым огурцом или махонькой морковиной. Закусят конским щавелем или кислицей. Не побрезгуют крыжовником и кислющей смородиной. И хоть бы что желудку сделается: гвозди переварят.
А в городе йогурт «не тот» съедят – мама Юля с ног сбивается, чтобы вылечить всех четверых от расстройства кишечника.
И у нас ведь так же было!
Мы проводили детство в этой деревне. И наша бабушка падала в обмороки от наших рассеченных в кровь бровей и коленок. От расквашенных носов. От черных маечек и трусиков – мы почему-то любили купаться в наполненных до краев мелиоративных канавах. А там, на минуточку, торф! Озеро рядом. Вода хрустальная, а мы всей ватагой премся в эти грязные канавы!
— Свинюхи! Пи*досьи с подмосья! Вот я матери-то все скажу! – кричала на нас бабушка.
А нам и горя мало. К утру маечки выстираны и высушены. Не жалко бабкиных изработанных рук. Она, добрая душа, троих сыновей в строгости и в порядке вырастившая, не знала, как сладить с тремя девчонками и одним пацаном, внучатами своими. А вот взяла бы хворостину, да прошлась бы по мягким местам, да к корыту железному поставила! Да мыла кусок вручила бы – чтобы до скрипу выстирано было! Враз на место поставила!
Но бабушка не делала этого. Она сушила в печи самые вкусные (куда там всем хваленым «кириешкам» из магазина) на свете сухарики, пекла калитки с брусникой и вечером толкла ступкой чернику с сахаром в жирнющем молоке.
— Эй, прохвосты, идите исть!
И мы слетались на зов бабушки с самых дальних уголков ее обширного сада. Бабушка вытаскивала из печи увесистый чугунок с неизменными серыми щами, щедро сдобренными распаренной солониной. Затем следовала картошка, «картопля», с той же солониной, закрытая румяной корочкой, кашу томленую, и горшок топленого молока. И мы это все жадно поглощали. Иногда – не жуя.
Я сохранила те самые миски, в которые она накладывала нам «яства». Бог мой, что это за монстры! Да как, скажите на милость, как мы, три мелкие пигалицы, и тощий брат, съедали все, что нам в них накладывали? Как у нас желудки выдерживали? Дай мне такую миску сейчас – я в ужасе отшатнусь! Я и трети не съем!
Эти обливные чашки я берегу, как зеницу ока! Мне кажется, что они до сих пор пахнут бабушкиной едой. Вот они – на полке красуются. Старинные, им лет по сто, наверное! Посуда моего детства. Это вам не миниатюрные пузатые кружечки с Микки-Маусом на боку.
Мы прыгали, кувыркаясь в воздухе в силосные ямы. И ни одному балбесу не пришло в голову, что глубоко внутри силос может тихо тлеть. Мы, рискуя получить серьезные ожоги, не говоря уже о сломанных шеях) лихо крутили такие кульбиты – артисты цирка нам позавидовали!
Мы ползали по густой траве, играя в партизан. Учились ползать, как надо, чтобы задниц не было видно. Я до сих пор не понимаю, почему нас не тронула ни одна гадюка? Сын мой однажды, лет в десять, просто нечаянно упал в эту самую же траву, так сразу был укушен испуганной змеей. А нам везло!
Мы пытались оседлать молодых кобылиц, которых нашему дедушке пригоняли каждое лето на выпас из соседнего колхоза. Тайком от взрослых, пробрались на конюшню, залезли на ничего не подозревавших, седла не знавших лошадей и… дружно попадали под их копыта. Родео! Смертельный номер. «Моя» лошадь, придурочная Марта, так вихляла задом, что отбросила «наездницу» на пять метров. Я прекрасно помню эти ощущения, как в замедленной съемке: лечу, такая, впечатываюсь в рубленую стену конюшни, и тихонько сползаю по ней. Как лизун.
Как мы остались живы? О чем вообще думали наши родители? Я НЕ ПО-НИ-МА-Ю!!!
Ни боли, ни страха не помню. Лишь головокружительное чувство свободы и вкус сладкого воздуха. Солнце не жарило, а грело. (Почему сейчас я так его ненавижу?) Вода была теплой и мягкой. Травы упоительно пахли. Все пахло упоительно! Хлеб, грибная сырость августовского леса, печеная картошка, жареная на самодельной печурке в летней кухне рыба, лесная земляника, даже колодезная вода!
И не было ничего лучше, чем эта летняя, деревенская свобода!
Муж мой выпучил глаза уже лет пять после свадьбы. Нас осенила поселиться в деревне, чтобы не умереть от онкологии. Завод наш в благословенное «капиталистическое» время работал без фильтров, и на город каждый день летела смерть из его труб. Даже тополя не спасали.
— От бабушки дом крестовый остался, — сказала я ему, — поехали – посмотрим.
Митя охнул, когда мы приехали на заброшенный участок.
— А я у своей бабки в пяти километрах отсюда гостил! Вот это да!
Конечно, тогда мы не знали друг друга. Он старше меня на семь лет. Он был взрослым парнем, встречался с девушкой, гонял с друзьями на мотоциклах по проселочным дорогам, жег костры на остановках и тайком пил ядреную бабкину самогонку. И это время тоже легло в памяти мужа мягким пуховым одеялом. И ему тогда было хорошо.
***
Мы перестроили бабушкин дом до неузнаваемости, перекроили участок. Наделали всяких альпийских горок и газонов с беседками. Ничего, похожего на бабкину усадьбу, не осталось. Даже наших любимых качелей, сработанных папаней. И дети наши выросли и уехали, а внуками снабжать нас не торопятся – Питер, суета, молодость, богема, развлекухи и каторжная работа.
А мы кукуем тут одни. Нет, деревня не умирает, она живет, дышит, и дети носятся, где ни попадя, так же, как и мы. Они заменили нас. Или…
Или детство – это некая яркая субстанция, похожая на шаровую молнию, только без злой энергии… Она переходит от поколения к поколению, как счастливое знамя, как оберег, как солнце, потому и ребята наши деревенские, поколение за поколением так похожи друг на друга.
Может, эти Манька, Варька, Лялька, Ксюшка сейчас глядят нашими глазами и радуются нашими душами? Не зря я так люблю наблюдать за ними. Мне все кажется, что вот-вот, и – ррраз, я очнусь в Манином тельце. И это у меня будет подорожник прислюнявлен к коленям, и это я угощу старого дядю Митю яблоками, а взамен получу килограмм шоколадных конфет!
Как же хочется вернуться в прекрасную пору детства…
—
Автор рассказа: Анна Лебедева
Канал Фантазии на тему
Загрузка...
