Село Некрасово вытянулось на три километра вдоль такого же длинного озера. С другой стороны деревни раскинулось широкое поле, не изуродованное пока порослями хищного борщевика. Вдали светлела березовая роща, за которой возвышался сосновый лес. Красивое место, живописное, ничего не скажешь.
Все лето в Некрасове жили дачники и дачницы. Косили газоны, выращивали на своих огородах капусту и помидоры, жарили шашлык и переругивались с соседями по мелочам.
С наступлением осенних дождей женское население деревни, словно ласточки, поднималось на крыло и отбывало в города к паровому отоплению и магазинам в шаговой доступности. Не любили дамы здесь зимовать.
Зато мужское племя оставалось почти в полном составе. Холода их не пугали. И сиротами мужчины себя не чувствовали: начиналась их, мужская пора – охота и зимняя рыбалка.
Только проснется подслеповатое зимнее солнце – село начинает гудеть моторами снегоходов. На льду множество народа. Ходят с ледорубами, прицеливаются, где поставить рыбацкий ящик, чтобы конкуренты, не дай Бог, не налетели на «клевое» место, не выловили самых крупных окуней, вперед них не похвастались, разведя руки в разные стороны, брехуны.
***
Елена, жена Николая уезжала из деревни в октябре, намучившись за лето с вечно недовольным супругом. Она чувствовала себя лишней, ненужной. И дела ее – лишние, бестолковые, по мнению Коли.
Задумает Елена посадить сортовую грушу, попросит мужа выкопать лунку под саженец – у Коли кислая мина. Отвлекает от важных занятий, видите ли. Захочет Лена обустроить под окнами домика нарядную клумбу – Николай специально ее затаптывает.
— Насадила тут ерунды всякой. Ни пройти, ни проехать. Дура!
Весь участок травой порос, надо бы покосить. Елене с триммером не справиться. На мужские руки триммер настроен, завести его сил не хватает. Просит жена мужа: «Помоги, Коленька» А Коленька в ответ – отстань!
Бьется одна, слезы глотая. А попробуй, упрекни его!
— Некогда мне твоей бабской дурью маяться! Я стройкой занимаюсь, дрова заготавливаю, колодец нынче сам выкопал, пруд, дом утеплил – мало тебе? Что ты за дура такая? В голове – опилки, да розочки, цветочки! – бушевал.
Елена кортошку выкопает, урожай в погреб сложит, опустевшие гряды в порядок приведет и уезжает с тяжелым сердцем. Обидно – Коля радовался ее отъезду.
— Давай, давай, ехай в город! Не помру, не беспокойся! Дочке помогай! Сашка с Варькой опять двоек наполучают!
В городе дел, правда, хватало: Маринка с мужем работала чуть ли не круглые сутки, и детей оставить было не с кем. Елена целыми днями занималась внуками: встречала их из школы, водила по кружкам и секциям, кормила ужином и делала с ними уроки…
А Коля наслаждался свободой до середины апреля: никто не стоял над душой, не пилил мозги и не надоедал пустой (как ему казалось) болтовней.
Внуки росли, становились самостоятельными, а Елена, вздыхая, обещала супругу, что скоро и она присоединится к Коленьке.
— Ну а что? Вместе-то веселее. Я тебе и чайку заварю и блинков нажарю. А то ты совсем одичал в своем колхозе без женского пригляда. Будем гулять с тобой по зимнему лесу, а вечером – ставить самовар и читать книги. Правда, здорово?
— Угу, — кивал Николай, еле-еле скрыв досаду. Баб только и не хватало ему.
При мысли, что жена вероломно нарушит устоявшийся уклад его холостой, привольной зимней жизни, Коле буквально плохо становилось. А еще хуже будет, если надоедливая Ленка, освободившись от семейных забот, надумает сделать в городской квартире ремонт.
Прощай, зимняя рыбалка, прощайте, тихие вечера у печки, в которой потрескивают горящие дровишки, прощай, обязательная стопка водочки перед скромным холостяцким ужином! Здравствуй, перфоратор и дрель, бесконечные разговоры о цвете обоев, бестолковые шатанья по строительным магазинам, ругань, споры, и глупая бабская логика. Что он, Ленку свою не знает? Она же тупая, как… как, не знаю кто!
Вот ей надо будет на кухне встроенный духовой шкаф установить именно у газовой плиты. Коля исчерпает весь свой словарный запас, объясняя, что это слишком – плита с духовкой, да еще одна духовка до кучи… Ну куда ей, спрашивается? Так жена разве мужа послушает? Она же самая «умная». И начнется, и начнется…
***
Ничего не началось. Ни ремонта в квартире, ни самовара в деревне. Елена умерла внезапно. Пришла из магазина, выгрузила из пакета продукты и присела отдохнуть. Дочь, встревоженная тем, что мама не отвечала на звонки целый день, долго колотилась в двери. С оледеневшим сердцем обратилась за помошью в полицию. Дверь вскрыли, а там…
Ничего не помнил Коля. Белое все. Белое. Вокруг бабы перешептывались украдкой:
— Все на Маринку упало. Младшенький-то, Колькин, не приехал. Это же надо, родну мать в последний путь не проводить… Весь в батюшку своего.
— Так ведь, ему так все просто не бросить. Там ведь семья, работа… Дальний Восток, шутка ли…
Витька сбежал из дома семнадцать лет назад. Ссора у него с Колей серьезная была. Год с ума мать сводил молчанкой: где он, да что… Потом соизволил, гаденыш, позвонить. Елене писал, мол, все хорошо. Потом женился, обзавелся детьми. Елена все порывалась к нему уехать – звал. И уехала бы, да как Николая одного оставить. И дочка ведь тут. И внуки от нее – тоже.
***
После похорон Николай поспешил в Некрасово. Ему хотелось спрятаться от всего. Не думать ни о чем. Просто пытаться хоть как-то существовать. Дочка на отца не обижалась – он всегда был таким, помощи и поддержки не дождешься. С внуками не возился, от семейных хлопот сторонился, маму держал на расстоянии. Пусть сидит в своей деревне и дальше.
Заваливало снегом поля, и деревья, укрытые пуховыми шапками, спали до самой весны. Уютные дымки вились из труб домиков, спрятавшихся среди высоченных сугробов.
Все так же рыбаки сидели на озере, склонившись над лунками. Вереница «буранов» с охотниками змеей ползла по дороге к своим угодьям. Лайки, выпущенные на волю по случаю открытия сезона убийств, неслись вслед за хозяевами, высунув алые языки, взметая вокруг себя снежные хлопья.
Мужское царство праздновало свое суровое бытие. Здесь никто ничего не созидал – лишь убивал, забрызгивая землю невинной кровью лесной животины. Женщинам тут места не было. Бабье время кончилось – в снегу никакое семечко не прорастет!
Радоваться бы Николаю – свобода! Печку-красавицу, собственными руками сложенную, затопить. Вскипятить чайку, налить его в термос, да уйти на озеро. Вечером расчистить прямую, по линеечке сделанную (без дурацких клумб) дорожку. Сварить ушицу, выпить немного крепкой перцовки на сон грядущий, да и упасть без снов на любимый диван.
Не получалось. Не хотелось ничего. Николаю было холодно, сколько бы он не подкидывал березовых поленьев в огонь. Холод продирал до самых костей, до самого сердца. Коля прилег, завернувшись в теплое одеяло, в «горенке» жены.
Была у нее маленькая комнатушка, размерами схожая с кладовкой. Здесь стоял шкаф с книгами и подшивками журналов «Моя милая дача». На гвоздиках висели гирлянды из сушеных трав: земляники, душицы, мяты и смородинового листа. Маленькая иконка Тихвинской Божьей Матери в углу. Светло и чисто. Ничего лишнего – лишнее сюда бы и не вместилось.
Аккуратная самодельная кровать (Николай сам ее смастерил для Елены), с раскрашенной под хохлому спинкой, была слишком узка для него. Николай с сожалением подумал: «Как Ленка могла здесь спать, тесно ведь, не раскинуться уставшему за день телу. Ведь мог, мог бы и пошире родной жене кровать сделать!»
Он уткнулся лицом в подушку. Ему вдруг показалось, что он чувствует запах ромашки. Лена любила в бане споласкивать волосы ромашковым отваром. Придет, бывало из баньки, румяная, распаренная, счастливая, похорошевшая… Она всегда радовала душу своей неяркой северной красотой.
— Колюшка, а давай самоварчик поставим и чаек из травок заварим? Ну что ты вечно эти пакетики кипятком заливаешь – ни вкуса, ни аромата…
Коля поворчит для блезиру, но все-таки поставит самовар. Чай пах душицой и смородиной. Калитка с брусникой была свежа и восхитительна на вкус – Лена пекла пироги лучше всех хозяек на свете. Кружевную занавеску на окне шевелил ласковый летний ветерок. Пахло душистым табаком, посаженным Еленой под окнами дома. Телевизор тихонько бормотал что-то невнятное про жизнь угнетенных негров в Америке.
Николай засыпал под стрекотание сверчков за окном, а Лена, мягко ступая по половицам, убирала со стола. А потом, стараясь не раздражать мужа звяканьем чашек, мыла посуду в тазике с горячей водой. Перед сном она молилась перед иконкой, и Коле казалось, что он слышит ее просьбы о здоровье детей и мужа. А, может быть, ему все это снилось, кто знает? Кто теперь помолится за него?
Он ворочался на узкой постели, но к себе не уходил. Мысли наваливались одна на другую, свиваясь бесконечной веревочкой. Так жалко было жену, так обидно за нее… Не дал он ей ничего: ни любви, ни тепла. Стыла кровь рядом с ним. Вот так, как у него сейчас.
А она, Лена? Глубоко в мерзлой земле, в кромешной темноте зарыт гроб с телом той, для которой у Николая за всю жизнь слова доброго не нашлось. Лежит она, сердечная, скованная вечным холодом, глухая и равнодушная ко всему, и плохому, и хорошему. Не заплачет. Ни одной слезинки не прольет. Плакать по ней и по себе придется живому Коле.
Что имеем, не храним, потерявши… Да знал, знал Николай эту присказку. Но раньше казалось – ерунда, бабьи слезы, что вода. Была жена рядом всю жизнь, и ничегошеньки с ней не делалось, с постылой, хуже горькой редьки надоевшей.
Неужели не любил никогда? Неправда! Неправда! Любил! С первого дня, как увидел ее на заводском дворике. Юная, светлая, нежная, как только-только распустившийся подснежник, она стояла у проходной и испуганно смотрела на рабочих, идущих с ночной смены.
Колька чуть шею не свернул. Девчонок вокруг – море. А он по настоящему увидел только ее одну. Будто громом шандарахнуло при встрече – моя! Только моя – и ничья больше!
Леночка приходила в отдел кадров – устраиваться на работу.
После Коля много раз видел ее в заводской столовой и не смел подойти. Боялся чего-то… Ему ли бояться – видный парень, за словом в карман не полезет. А тут робел. Долго робел, месяца два. А потом на каком-то празднике, Дне Металлургов, кажется, подошел к ней, наконец. Выдохнул, как перед прыжком в ледяную воду, и… взял Леночку за руку. Чтобы не расставаться никогда.
Они и не расставались. Отгуляли шумную свадьбу. А потом часто, вот так, за руку ходили вместе. Уже и дочка родилась, и сынок, а Николай, нет-нет, а возьмет и уведет свою Леночку ночью прочь из квартиры, на улицу.
Дети спят – пушкой не разбудишь, а Коля с Леной во дворе дома, тайком от всех, под луной целуются. И, ах, какие были они жаркие – поцелуи под луной…
— Коленька, ну что ты? Стыдно, — шептала Леночка.
— А чего нам стыдится? Мы ничего не воруем, — шептал Коля.
А потом бабулька Колина померла и оставила домишко в деревне Некрасово. Не домишко даже – избушка развалюшка. Николай наизнанку выворачивался, чтобы хороший дом построить: стройматериалы на горбу, считай, таскал. Доску, цемент, гвозди, рубероид – выискивал по всей области, как волчина в лесу рыскал.
А ведь построил. На зависть. А Ленушка сад посадила – дети бегали потом по саду и смеялись – воля вольная! Как хорошо им всем было…
Видимо, к счастью привыкаешь. Думаешь – так и должно быть всегда: когда жена – красавица, мать прекрасная и хозяйка, что надо. Когда дети – здоровы и послушны. Когда дом – полная чаша – привыкаешь. А человек, такая скотина, вечно мечется в поисках лучшего, вечно ему копейки до рубля не хватает.
Вот и Николай начал тяготиться своей семьей. Раздражали его шумные игры Витьки и Маринки – Ленка, зараза, распустила их! Раздражала сама Ленка – курица глупая. Ходит, суетится, а толку? То, что на ней, считай, весь дом – Коля уже и не замечал. То, что она не спорила с мужем, гонор не выпячивала и права не качала, воспринималось как должное…
На сына Николай рычал, а Витька ерепенился, тоже ведь с характером. Совсем испортились отношения, когда парень взрослым стал. Слово за слово, едкое оскорбление — на еще более едкое… Николай ударил сына. Хлестко. Зло. Витька упал. Поднялся. Сплюнул кровь. И ушел.
Уехал сын далеко, и писал, и звонил очень редко. Коле бы тогда задуматься – первый звоночек. Да где там… Николай царствовал по своему, обижая родных. А годочки шли…
Поздно. Теперь поздно. Дочь – сама по себе. Сын носа не кажет. А Лены больше нет. И не будет никогда…
***
Он не выдержал. Вскочил с постели. Выбежал на заснеженный двор. Метель поднялась нешуточная. Ночная, лютая, безжалостная. Николай с трудом завел свою Ниву. Мотор зачихал, закашлял, но через некоторое время ровно загудел. Надо бы переждать непогоду, но Коля все равно поехал, пробиваясь через заносы, в город.
К стоянке возле городского кладбища было уже не пробиться. Николай бросил автомобиль прямо у церковной ограды. Попер через сугробы к свежей могиле, в потемках, по памяти. Кладбище занесло, замело пургой-ведьмой. Страшно вокруг. Стыло. А Николай продирался, шел, несмотря на жгучий холод – метель швыряла ему в лицо пригорошнями колючий, злой снег.
Вот он, Ленкин холмик с металлическим крестиком! Коля упал на могилу, с яростью, судорожно обнимая ее, словно это была не глинистая твердь, засыпанная снегом, а тело родной жены. Цветы, убитые морозом, все еще ярко алели через белую порошу. Нежные, без вины виноватые, они ласкались к жестким Колиным ладоням, просили прощения за то, что умерли уже и не порадуют ничей взор.
Николай прикасался к цветам замерзшими губами и плакал, плакал навзрыд, как не плакал никогда еще в своей долгой жизни.
***
— Живой?
Николай очнулся. Белым бело вокруг. И кто-то белый над ним склонился.
— Где я? – он оглянулся.
Белые стены, белый потолок, белые окна и человек – в белом халате.
— Ну, брат, задал ты нам шороху! – доктор строго посматривал на Николая. Какого кляпа ты на погост среди ночи поперся? Мы ж тебя чудом с того света достали! Чудом руки-ноги тебе спасли!
Коля посмотрел на две перевязанные руки. Доктор сдвинул брови:
— Придется, дорогой товарищ, погостить у нас. Обморожение серьезное, если бы не она, — врач кивнул на кого-то, сидящего рядом с койкой, — помер бы ты на том самом кладбище.
Николай скосил глаз и увидел… Ленушку свою. Не старая еще, хрупкая, нежная. Глаза не смотрят – ласкают, переживают, сочувствуют…
— Папа, ну что же ты, папочка!
Дочка это, Маринка. Дочка, а не Елена. Господи, как она на мать похожа…
Она почувствовала неладное вечером. Руки не налегали ни на что. Конечно, мама умерла. Горе. А под ложечкой сосало все равно. Беспокоило, не давало забыться сном. Не выдержала – позвонила отцу. Трубку не берет. Ну, он такой, что поделать. А душа – не на месте.
Позвонила соседу Николая. Тот обещал сходить к Коле, глянуть – что, да как.
— Так и нет его дома. Машины нет. Следов не видно – метель.
Марина так и взвилась: где же он? Куда подевался? Неужели в аварию попал? Уехал куда? Почему трубку не берет? Что с ним? А вдруг…
Наитие? Чутье? Душа матери рядом кричала? Кто знает?
Марина вызвала такси. Таксист на кладбище ехать отказывался. Марина назначила двойную цену. Согласился – деньги на земле не валяются. Как увидала отцовскую ниву возле церкви, так и обмерла. Таксист, мужик тертый, что к чему, сразу понял. Вместе по сугробам тащились, вместе Николая обратно волокли…
***
Николай обнял дочь. Марина почувствовала, как жгутся отцовские слезы.
— Это мама мне знак подала. Не хочет она, чтобы ты умирал.
***
Николай потихоньку выздоравливал. Маринка обещала встретить его после выписки. Внуки их своих колледжей прикатили, хотят пообщаться.
— А главное, Витя звонил. Просит разрешения приехать. Сороковой день, все-таки, — дочь взглянула на Николая материнскими просящими глазами.
— А что меня спрашивать? Пускай приезжает. А ты, Маришка, набери мне его номер. У меня пальцы пока – не того…
Дочка набрала. Вручила телефон отцу.
— Алле? – зрелый басок Виктора, как гром среди ясного неба. Столько лет не слышались. Тоже – еще одна боль Ленкина…
— Здравствуй, сынок.
— Здравствуй, отец. Ну как ты? – голос потеплел, исчезло напряжение, как и не было…
—
Автор рассказа: Анна Лебедева
Канал Фантазии на тему
(2 оценок, среднее: 4,50 из 5)
Загрузка...
